Михаил Крупин - Самозванец. Кн. 1. Рай зверей
— Как почивала, государыня моя? — вкрался незваный привет на порог.
«Государыня» легко и внимательно низала иголкой. Отрепьев не знал, шагать в комнату или уже можно откланяться — до благоприятного дня.
Оконная завесь качнулась. Теплый ветерок внес в башенку надсенья дальний звук литавр и колыхание широкой улицы, сравнимое с ветром, полощущим твердую ткань, или другим ветром — ходящим в груди человека, по которому порою и не лекарь без труда скажет: спокоен человек или тревожен, здоров или опасно хвор.
Оторвавшись на миг от шитья, Ксения посмотрела на волнующуюся кисею, потом и на Отрепьева:
— Казнят снова кого? «Без ведома» царя Гороха.
Царь чуть заметно пошатнулся.
— Не зна… — подошел сам глянуть и задернул поглуше окно. — Чай, на охоту меня вышли проводить какие-то зевальщики.
— Да непохоже, — лукаво вслушивалась Ксюша, — литавры так зовут на битву или…
— Правильно. Ведь я ж на медведя иду — чем не бой? Пущай глядит Москва, тверда ли рука у ее царя! Каков он статью и ухваткой?.. Но тоже — все может быть… — царь кстати загадал с теплой грустинкой. — Худой исход то есть возможен… Вот — на случай заглянул проститься.
Ксюша, вернувшись к шитью, пожелала:
— Прощай. Ни пуха ни пера… медведю.
Девчоночий смешок плеснул, просыпался мелкими бусинками рядом. Отрепьев, своротив губу, пнул дверь — Людка Сабурова едва успела отскочить — замерла в сенях с неунимаемым весельем на устах, но уже ужасом округленными глазами.
Пушной, тоже круглоокий, ком вывалился из рук Сабуровой и, подпрыгнув на полу, стал чистым зверем. Зверь раздался пышно в гриве, выгнул спину колесом, прижал уши и противно закричал на царя.
Отрепьев дрогнул, но — хмуро, богатыристо, поведя неровными плечами, боком выдавился в дверь.
На усадьбе вокруг царя сразу загомонили, свистнули плетки, грянули подковы. За клыкастым чьим-то тыном заметались псы…
Отрепьев скоро прибавил коню рыси — за шумом отряда еще настигал его хохот сенной девки, сливался с негодующим шушуканьем окрест пути. Отрепьев хотел вырваться быстрей на волю из частоколов опасной Москвы.
С того часа, как он — только в мысли — обрек голову князя Василия, весь город сперся и враз переменился к нему. Даже если бы за каждым колом городьбы село по Шуйскому, эти углы и ставшие стальными тени ветхих стен не затаили бы меньшей угрозы чуждому царенку.
Нелепый ледок пробрался Отрепьеву под летнюю рубаху. Рука требовала крупного эфеса под собой. Челюсть сводило широко по окоему, и секла лицо — тонкая ли досадливая паутина, или чья живая тень?..
Что? Что это подступало? — даже спрашивал себя в седле. Попробовал немного придержать коня, но хотение — прочь из Москвы — гнало перед собой надобность что-то понять, и Отрепьев снова понуждал коня, давя ногами за подпругами, почти бросая повод.
— Ишь поскакал, безбородая лягва, — заговорила Сабурова, войдя в горницу надсенья, — и ходит, и ходит, разбойничек, ух, соблазн всея Руси! Только свел животинку с ума, — катнула полом шелковый клубок, успокаивая забежавшего под лавку зверя и полыхавшего двумя нерусскими деньгами из-под кистей покрывала.
— Смолкни-ка, Людка, не тебе его судить, — повелела раздумно царевна. — Несчастный, беспокойный человек…
У Людмилы от обиды выгнулись полные уста — и не смогли смолчать.
— Ой — несча-а-астный! Царство хапнул за один присест и не икнул! Вполне спокойный инок!
— Смешная дурочка, да разве царствовать — счастье у нас? Вот нашла счастье…
— А по-вашему — бедствие али нужда? — удивилась Сабурова. — Ну так давайте пожалеем мы его! Нас-то, самых счастливых, ему жалеть неча: мне давеча дверцей чуть лоб не раскрыл, да что — я-то неважная птица, с князей и повыше головушки метут… Ведь цимбалы-то не охотника сопровождают, — сильно понизила голос Людмила, — старшего из Шуйских отпевают. Вишь, кого уже…
Царевна больно укололась бронзовой иглой, но и не глянула на аметистовую капельку, быстро украсившую руку.
— Не сочиняешь ли? — все не хотела верить подтверждению нечаянной своей догадки. — Тебя-то кто оповестил?
— Да разбалакалась заутро с конюхом вон здешним, — пожала Сабурова плечами, — с Крепостновым, он меня все и пугал: мы, бает, с тобой, Люд, по полжизни сегодня теряем: не пускают со двора нас поглазеть, как последнего из Рюричан последних лет лишат.
Ксения резко встала, отметя вышивальную раму не жестом благочестивой девицы — швырком возмущенного отрока, если не мужика.
Фомка Крепостнов поил возле колодца из бадейки своего коня да приговаривал:
— Пей уж вдосталь, до дна и до вечера. Нонче мы отдыхаем — и царь, и слуга его, наш господин, все умчались, позабыли озадачить нас.
Около колодца Ксения умерила шаги — постаралась дышать ровней. Как бы не облюбовав еще сторону для своего гулянья, даже приостановилась, сорвала кустик клевера у водоотводной канавки. Подойдя, бросила клевер в бадейку коню. Провела мягко ладонью по теплой, бархатистой вые меринка и только тогда, тая дух, глянула на Фомку Крепостнова.
— Ладен мой горбунок, Аксения Борисовна? — разулыбался польщенный жилец. — Да ты не так его милуй. Вишь, он щекотливый у меня: как рассмеется да зачнет копытами кидать — враз не уймешь. Вот — вся нега его…
И Фомка несколько раз по-хозяйски, садко хлопнул по шее коня, так что меринок, твердо толкнувшись зубами о дно бадьи и почерпнув воды в ноздри, гневливо зафыркал: ну ездок-человек, и попить путем не даст.
— Послушай, Фомка… Просила я тебя когда о чем? — спросила, бледнея, царевна.
— Господь с тобой, Аксения Борисовна, твоей ли милости нашу гадость просить?! Да я и не разрешу, — испугался и отступил конюх. — Надо че — вели, сразу приказывай… Ну, конечно, лучше — дозволительного и непрекословного царю…
— Велю, велю, молчи, не продолжай, — тогда скороговоркой перебила Ксения. — Мигом ока наряжай коня!
«Слава-те, на вот-те», — покривился Фомка про себя, но вслух будто тоже заторопился:
— Чего проще, это мы вмах… А кудыждо седлаться-то? — будто на миг остановился, брови разняв, опростел лицом Фома. — В Бел-город, что ль, на рынок, али в Кремль? А может, не рыща зазря, мы тебе эту безделку и тут, в терему али в припасах у князя, найдем?.. Надоба-то в чем?
— Да безделушка сущая — нужен мне твой государь, — отвечала смиренно царевна. — Скачи, Фома, ради Христа! Вороти ко мне охотника, нагони на Москве еще — скажешь… я зову.
— Неужто уж соскучилась, голубушка? — изумясь, засмеялся Крепостнов. — Обожди, сердешная: потешится, отдохнет Дмитрий Иванович наш и возвернется, куды денется?
— Нет, я соскучилась! — настаивала Ксения. — Не умирай, Фома, седлай коня!
— Ну так раз так, — покорился Крепостнов. — Будет уркать-то, глот! — раздосадованно гаркнул он на меринка, за науз воздел его голову над бадьей. — Ишь надулся, татарский бурдюк, как службу сполнишь?
Фомка еще медлил. Взял бадью, плесканул в водосток:
— А коли царь-то не послушает, не повернет, Аксинь Борисовна? Может, он и признать не захочет меня?.. Да и не поверит царь! Чай, он уж на Сокольники настроился, а тут… пойми.
— Он повернет!
— А не передумаешь, не смилуешься, радость-госпожа? Рассуди — ведь у тебя полюбовная блажь, а меня в кнуты дадут, коли там что не так, не эдак…
Ксюша быстро свертела с пальца лучшее колечко — жаркий лал, протянула Фоме Крепостнову:
— Царь этот камень признает — поверит тебе. А сослужишь службу — перстень оставляй себе в награду, только не веди время, оттаивай, Фомушка, мороженое чудо!
Но жильца как подменили: вместе с уразумением неслыханной ярчайшей платы за работу Фома наконец проникся страшной важностью своей поездки: в его руках мелькнули — пахва, потник, бурое седло, соловый[147] конь, трехзмейная ногайка… — и не успел меринок хвостом во второй раз махнуть, как вынес Крепостнова за ворота.
Торжественное выражение для встречи чуда медленно сползло с лица Отрепьева, стремглав взлетевшего под свод надсенья, — обнажило смуту и досаду пуще прежних.
— Конечно, палата светла да щелями утла, — усмехнулся, поведя глазами окрест Ксении, и уже не возвращался взором к ней. — Зёва я, недосмотрел… Хотя чужой роток указом не задернешь. А раз уж узнала — так скажу: ты, милая, сама премудрая царева дочка, должна бы понимать. — Весь привалился к стенке. — Умысел Шуйских доказан. В какой земле непримиримых тристатов[148] щадят? А я гублю из них одного старого заводилу, шапка на нем давно дымит. Земля в Кремле уже под ним урчит — есть просит.
— А ты не тронь! Ведь видишь — недолгие лета ему летовать, — на своем твердо стояла и ходила кругом перед татем-царем, вся дрожа… — Разве ж такой в силах что сковать? Может, брякнул что неосторожно на заднем дворе. По стариковской привилее[149] — не кривить душой, взял да назвал самозванцем и Гришкой тебя… Так ведь то многим ведомая и простая, как… полено, правда! Ты-то знаешь! Об этом уже и собаки не лают. Только доносчикам нет перевода, они тебе что надо наплетут…
