Аркадий Савеличев - Савва Морозов: Смерть во спасение
Дядюшка уже все знал. Телефоны входили в моду, трещали по всей Москве. Он оторвался от аппарата, да что там, бросил в сердцах трубку и сказал:
— Во! То же самое! Все орут. Только что Фишер звонил, угомони, мол, племянника. Угомонишь тебя.
— Уж извини, дядюшка, не угомонить.
— Во-во! Неслыханное дело! Хозяин! Эксплоататор! Владелец знаменитой фабрики! Не только вводит девятичасовой день, но и открывает школу для повышения рабочей квалификации, сам читает курс политической экономики. Не по Марксу ли? Молчи! — остановил усмешку племянника. — Не приведет это к добру. Столовая? Библиотека с читальной залой? Фельдшерский пункт? С любой жалобой или пустячной претензией — вали прямо к хозяину?
Племянник погасил усмешку:
— Дядюшка, но ведь все это уже есть на ваших фабриках! Кроме девятичасового дня. Не решаетесь?
— Не решаюсь, Николай Павлович. Время не пришло к тому.
— И не придет, коль мы не поторопим.
— Ах, социалист — торопыга! Не сносить тебе головы.
— Вполне возможно, дядюшка.
— Ах так!.. Будем промывать твою голову. Едем к Балобану.
— Палаша от кого‑то заразилась и умирает в больнице.
— Да? Жаль Палашу. Надо денег в ту больницу подбросить.
— Я уже давал. Бесполезно.
— Грустно, но чего хныкать? Что мы, других Палаш не найдем? Не смей мне возражать! — Он концом скатерти утер лицо племянника и крикнул по телефону: — Кучера! Парой!
Сопротивляться такому натиску племянник не мог. С родичами упирался, уперся с купцами-мебельщиками — как устоишь против дядюшки?
Пяти минут не прошло, как пара знатных на весь город морозовских рысаков мчала их по Тверской-Ямской. Куда — племянник уже не спрашивал. Не все ли равно.
Глава 3. Незадачливые соседи
Возня с племянником не заслонила болезненную, странную заботу о Чехове. Такой дружбы, как с Горьким, не было, такой хозяйственной связи, как с Алексеевым- Станиславским, — тем более, а вот поди ж ты!.. Год прошел после поездки в Пермь, а ему так и не удавалось исполнить свое обещание — затащить болезненного доктора в Покровское. Он уже все грани приличия преступал, на многочисленных театральных вечеринках толкуя Олечке Книппер:
— Милая Оля, поймите, в любви признаюсь!
— К кому? — хохотала она, целуя за столом этого невозможно откровенного человека.
— Подумайте, подумайте, — толкался он крепкими локтями между женой и сестрой старого студенческого друга.
Сестра не была хохотушкой, просто застрявшая в девичестве нянька своего брата. Не будучи артисткой, она тоже стала пайщицей театрального товарищества. Больше того, Морозов позаботился о том, чтобы и квартиру сняла рядом с его домом, где были все блага цивилизации: паровое отопление, канализация, телефон. Ничего удивительного, что нити этих благ протянулись ко всем соседям. Его умиляло, когда она писала брату о сущих пустяках:
«Я переехала на другую квартиру: две комнаты, светлая передняя, большая кухня, канализация и проведенная вода. За 28 рублей в месяц. Адрес: Спиридоновка. Рядом с Саввой Морозовым».
Книппер жила по-театральному неуютно, как за кулисами. Савву Тимофеевича подспудно грела мысль, что, приезжая иногда из Ялты, Чехов ведь и у сестры может остановиться. Этот смешной треугольник — жена-хохотушка, знаменитый больной писатель, хлопотунья сестра — может, и держался‑то благодаря ей. Пожертвовать своей личной жизнью ради брата? Мир праху Исаака Левитана — он поторопился на тот свет, когда Маша ему отказала. предварительно посоветовавшись с братом. Ему ли одному? Савва Тимофеевич так тесно сошелся с обеими женщинами, что мог и пошутить:
— Как мне выбрать между вами? Кого?
Книппер хохотала:
— Конечно меня! Я такая веселая!
Учительница Маша Чехова качала головой с высоко уложенными волосами:
— Меня, конечно. Я пресерьезнейшая дама.
А в результате.
Являлась непреходящая жалость к Чехову. И навязчивое, непонятное желание — поселить его рядом с собой, в Звенигородском уезде. Вот пойми самого себя!
Немало тому Маша поспособствовала. Не с ее ли пресерьезнейших подсказок Ольга загорелась этой мыслью — непременно присоединиться в Покровском? Мысли ее в это время были невеселые.
«У меня чепуха, каша в голове, так все и крутит. Вся я развинтилась. Свежести во мне нет. Истрепалась. Не понимаю, зачем живу. Надо ли так? Седею я. Как ни стараюсь быть вечно ровной и сдержанной, не могу. Мне надо и побушевать, и выплакаться, и пожаловаться — одним словом, облегчить свою душу, и тогда мне жизнь кажется лучше, свежее, все как‑то обновляется. Прежде у меня бывали такие полосы, а теперь не с кем поболтать, некому душу излить, и мне кажется, что я засыхаю вся, мне даже хочется быть злой и сухой. Это очень гадко.»
Антон Павлович приехал в Москву, но она одна прибыла в Покровское. Все в рамках приличия: там были и Зинаида Григорьевна с детьми. Но гуляли они, конечно, вдвоем, по взгорьям над Истрой. Разговоры? Да о чем говорить, если она была хорошей актрисой, а он хорошим душеедом. Он не привык ханжить.
— Вам, Ольга Леонардовна, мужика надо.
— Но у меня Антон.
— Я говорю про настоящего мужика. Чтобы детишки завелись, и все такое. Антон Павлович. славный товарищ и друг, поверьте, я люблю его, но я ведь не женщина. Как быть с ним женщине, просто женщине, бабе, если хотите, как вот.
— Как я?
— Милая Ольга, не заставляйте меня договаривать. Привозите‑ка лучше сюда Антона Павловича. Авось?..
Как уж ей удалось уговорить Чехова, но некая искра и в его душе пробежала. Привыкший изливать свои мысли в письмах, он пишет Марии в Ялту:
«Около десятого июня поеду в Звенигород, оттуда в Новый Иерусалим. Около Морозова продается небольшое имение в двадцать десятин, Ольга смотрела, ей очень понравилось. Поеду и я посмотрю…»
Он начал готовиться к приему гостей.
Был день рождения старшей дочери, Маши, гостей ожидалось много. Морозов вернулся в свои пенаты еще накануне, чтобы подготовить все как следует. И прежде всего — себя, измордованного разными московскими неурядицами. Поэтому поднялся ни свет ни заря. Сбежал под горку мелкой трусцой. Несколько приседаний сделал. Руками помахал, как бы комаров разгоняя. Да, смешно. Толстеет. В воде, чтобы окунуться, пришлось лечь плашмя. Малая Истра в этом месте мелковата. Плотину ставить надо, плотину. Опять хлопоты, опять деньги. Дом купили недавно, места хорошие, но пахотной земли слишком много, зачем она? Целая связка деревень в придачу: Крючково, Рожново, Буньково, Ябедино. Одно последнее название чего стоит! Кажется, и здесь, как в Москве, от ябед никуда не денешься.
Но Зинаиде Григорьевне, с подсказки барона Рейнбота, лестно быть помещицей, продавать землю не хочет. Господа Голохвастиковы, столбовые дворяне, согласились отдать имение только с землей, теперь вот майся. Доходов от земли никаких, одни убытки.
Думать об этом не хотелось. Ну их — убытки-прибытки!.. Когда выкупался, само собой вырвалось:
— Благода-ать!
В церкви, что напротив дома, Покрова Божьей Матери, зазвонили к ранней обедне.
Вспомнились дымные облака над ореховскими фабриками, толпы работного люда, идущего к своим станкам. Может, и права женушка? «Пожить бы здесь без всяких фабрик, просто досужим помещиком…»
Надо бы в храм заглянуть, лоб перекрестить. Не отцу Гавриилу — прихожанам в угоду. Окрестные мужики шепчутся: «Новый барин, миллионщик, из староверов, еретик, вишь. Не то что прежние господа — те всегда у всенощной стояли, у заутрени.»
В ремесленную школу, стараниями нового барина открытую рядом с домом, детишек не торопились отдавать. Еретик? Какой‑то непонятный миллионщик? Господа Голохвастиковы, хоть и пороли, были ближе мужикам, понятнее, чем фабрикант Морозов, затеявший на крестьянской земле ремесленную фабричную школу. Конечно, с прицелом, что выученики на его же фабрики и пойдут.
Хотя шапки перед ним ломали, когда он на своем кабардинце объезжал вотчину, но взгляды хмурые, настороженные. Почти сплошь все безземельные. Ходили наниматься в батраки к управляющему Покровским имением латышу Альберту Ивановичу. Молотьба там, жатва, пахота, сенокос. Савва Тимофеевич не хотел разбираться в причинах низких урожаев — не его это дело.
Хорошо бы только усадьба — без всяких Ябедин! Но Зинаида Григорьевна уперлась: нет! В подкрепление своих желаний даже барона Рейнбота сюда привозила, тот поддержал: «Морозовым нужен дворянский титул, может, и графский, а как же без земли?» Вон какие люди окрест! Маклаковы, графы Муравьевы — наследственные вотчинники Звенигородского уезда.
Жена торопила его со строительными работами. Дорогу к Волоколамскому шоссе — вымостить гравием, липами обсадить, чтобы захудалый проселок звался «Морозовским шоссе». Подъезд к самой Покровской усадьбе — осенить еловой аллеей, для чего ели привозить взрослыми, с корнями, обернутыми в мешковину. Главный господский дом и флигель — соединить заново отстроенным залом. И чтобы были везде камины, облицованные майоликой. Яркие витражи на окнах. Вот как понимала жизнь бывшая «присучальщица»!
