Хилари Мантел - Внесите тела
– И кто в выигрыше?
Уайетт поднимает глаза.
– Этот горланящий идиот, мое лучшее я, играет против того ноющего дурака, моего худшего я. Догадайтесь, кто в выигрыше. Впрочем, всегда есть вероятность, что роли поменяются.
– Вам здесь удобно?
– Телу или духу?
– Моя забота – тела.
– Вас ничем не смутишь, – говорит Уайетт, в голосе невольное восхищение напополам со страхом.
Еще как смутишь, думает он, Кромвель, только об этом не пишут в депешах. Уайетт не видел, как я выходил от Уэстона. Не видел, как Анна робко коснулась моей руки и спросила, неужели я верю во все эти россказни.
Он садится, не сводя глаз с заключенного, говорит:
– Я всю жизнь к этому шел. Учился сам у себя.
Его карьера построена на лицемерии. В глазах, что некогда смотрели с презрением, нынче лишь уважение, впрочем, поддельное. Руки, что тянулись сбить с него шляпу, теперь простерты для дружеского объятия, грозящего обернуться сломанными ребрами. Он развернул врагов к себе лицом, словно в танце, а теперь намерен развернуть в обратную сторону: позволить им оглянуться на долгие холодные годы, ощутить дуновение холодного ветра, что пробирает до кости. Чтобы враги ложились спать, выбившись из сил, а поутру вставали, ежась от холода.
– Я запишу все, что вы скажете, но даю вам слово: как только дело завершится успешно, я уничтожу записи.
– Успешно? – переспрашивает Уайетт, изумленный выбором слова.
– Король узнал, что его жена изменяла ему с несколькими мужчинами: один из них – ее брат, другой – лучший друг, третий – слуга, которого, по ее словам, она едва знала. Зеркало правды разбито, говорит Генрих. Собрать осколки – это ли не успех?
– Что значит – узнал? Откуда? Никто, кроме Марка, не признался. А что, если Марк солгал?
– Но он признался, так почему мы должны сомневаться? Наше ли дело убеждать его в собственной неправоте? Для чего тогда существуют суды?
– Но где доказательства? – настаивает Уайетт.
Он улыбается:
– Правда постучалась у дверей, закутавшись в плащ с капюшоном. И Генрих впустил ее, потому что давно знал. Правда не пришла незваной гостьей. Томас, я думаю, король знал всегда. Знал, что она изменяла ему если не телом, то словами, если не делом, то в мечтах. Она никогда его не любила, а он бросил к ее ногам весь мир. Генрих уверен, что никогда не удовлетворял ее, и даже когда лежал рядом, она воображала на его месте другого.
– Нашли чем удивить, – говорит Уайетт. – Этим кончается любой брак. Не знал, что это преступление перед законом. Помилуй Бог! Да половину Англии следовало бы бросить в темницу!
– Одни обвинения пишутся на бумаге, другие мы не доверяем перу.
– Если чувство есть преступление, то я признаюсь…
– Ни в чем вы не признаетесь. Норрис признался, что любит ее. Если от вас потребуют признания, не признавайтесь ни за что в жизни.
– Но чего хочет Генрих? У меня голова идет кругом.
– Король мечется. Ему хочется прожить жизнь заново. Никогда не встречать Анну. Встретить ее, но пройти мимо. А больше всего ему хочется, чтобы она умерла.
– Хотеть еще не значит мочь.
– Значит, если мы говорим о Генрихе.
– Насколько я сведущ в законах, прелюбодеяние – не измена.
– Да, но те, кто принудил королеву к прелюбодеянию, изменники.
– Вы думаете, они брали ее силой? – спрашивает Уайетт сухо.
– Нет, это всего лишь юридический термин. Предлог думать лучше о королеве, навлекшей на себя позор. Впрочем, Анна тоже изменница, она сама призналась, собственными устами. Желать королю смерти – измена.
– И снова прошу простить мою непонятливость, – говорит Уайетт. – Полагаю, Анна сказала нечто вроде «если король умрет». Позвольте мне порассуждать. Выходит, если я скажу: «Все люди смертны», то напророчу Генриху смерть?
– На вашем месте я не увлекался бы рассуждениями, – произносит он мягко. – Томаса Мора сгубили именно они. А теперь займемся вами. Мне может понадобиться ваше свидетельство против королевы. Достаточно, если оно будет на бумаге, незачем произносить его в суде. Давным-давно, у меня в гостях, вы обмолвились, что Анна говорит мужчинам: «Да, да, да, да, нет».
Уайетт кивает, узнавая свои слова, жалея, что произнес их.
– Вам нужно переставить в вашем свидетельстве лишь одно слово. Да, да, да, нет, да.
Уайетт не отвечает. Молчание длится, оседая вокруг, усыпляющее молчание: на деревьях раскрываются листья, благоухают цветы, вода журчит в фонтанах, в садах слышен молодой смех.
Когда Уайетт подает голос, в нем слышна натянутость:
– Это не доказательство.
– Какая разница? – Он подается вперед. – Я здесь не для того, чтобы переливать из пустого в порожнее. Я не могу расколоться надвое, быть вашим другом и королевским слугой. Поэтому ответьте: вы готовы подписать признание и, если потребуется, произнести одно слово? – Он откидывается назад. – И тогда, если вы убедите меня в своей лояльности, я напишу вашему отцу. Скажу ему, что его сын выбрался живым из этой передряги. – Он замолкает. – Так я напишу ему?
Уайетт кивает. Самый скупой из жестов, кивок будущему.
– Вот и хорошо. А после, в качестве компенсации за ваше пребывание здесь, я позабочусь снабдить вас некоей суммой.
– Не стоит. – Уайетт с неохотой отводит глаза. Чистое ребячество.
– Стоит, поверьте. Вы задолжали в Италии. Ваши кредиторы приходят ко мне.
– Я не ваш брат, а вы мне не опекун.
– Если вы дадите себе труд задуматься, то поймете, что ошибаетесь.
Уайетт говорит:
– Я слыхал, Генрих решил аннулировать брак. Убить ее и развестись с ней в один и тот же день. Это так похоже на Анну. Все или ничего. Ей мало было стать его любовницей, ей непременно нужна была корона. Попрать веру, переписать законы, ввергнуть страну в хаос. Если Генриху потребовалось столько усилий, чтобы заполучить Анну, то сколько же стоит от нее избавиться? Даже ее смерти ему будет мало.
– Вы совсем ее разлюбили? – любопытствует он.
– Она истощила мою любовь, – бросает Уайетт. – А возможно, и не было никакой любви, я сам в себе не уверен, вы меня знаете. Осмелюсь заметить, многие мужчины испытывали к Анне разные чувства, но любил ее только король. А теперь Генрих уверен, что она обвела его вокруг пальца.
Он встает:
– Я напишу вашему отцу. Объясню, что ради вашей безопасности вы пробудете здесь еще какое-то время. Но сначала я должен… нам казалось, Генрих оставил мысль об аннулировании брака, но король передумал, поэтому…
Разрешая его затруднения, Уайетт заканчивает за него:
– Придется вам идти на поклон к Гарри Перси.
Прошло почти четыре года с тех пор, как в грязном трактире «Марк и лев» ему удалось вбить в голову Гарри Перси одну, но поворотную истину: его светлость, каковы бы ни были его собственные измышления по этому поводу, никогда не был женат на Анне Болейн. Тогда он грохнул кулаком об стол и заявил юному графу, что если тот не уберется с пути короля, то будет уничтожен: он, Томас Кромвель, позволит кредиторам его разорить. Грохнул кулаком и пригрозил, что если Гарри Норрис не забудет Анну Болейн и свои притязания, ее дядюшка Норфолк отыщет его в любой норе и откусит ему яйца.
За эти годы жизнь не раз сталкивала его с Гарри Перси. С тех пор юный граф превратился в развалину, по уши увяз в долгах, и каждый день приближает его к разорению. Все вышло, как он предсказывал, за исключением того, что граф еще сохранил свои яйца.
После беседы в «Марке и льве» Гарри Перси, не просыхавший несколько дней кряду, велел слугам смыть с одежды рвоту и предстал перед королевским советом: небритый, дрожащий, зеленого цвета, воняя перегаром, доверив ему, Томасу Кромвелю, изложить правдивую повесть своей безрассудной страсти. В ней граф отрекся от любых притязаний на Анну Болейн, отрицал наличие между ними брачного договора, клялся честью, что никогда не состоял с ней в блудной связи, и она вольна претендовать на королевскую руку, сердце и брачное ложе. В чем и присягнул на Библии, которую держал перед ним престарелый Уорхем, бывший архиепископом до Томаса Кранмера, скрепляя клятву святым причастием под взглядом Генриха, буровящим его спину.
Теперь он, Кромвель, скачет к графу в родовое поместье Сток-Ньюингтон, к северо-востоку от кембриджской дороги. Слуги Перси уводят их коней, но, прежде чем зайти внутрь, он делает шаг назад и поднимает глаза на крышу и трубы.
– Материалу фунтов на пятьдесят, не меньше, иначе зимой потечет, – говорит он Томасу Ризли. – Не считая работы.
Он перебарывает искушение спросить лестницу и самому оценить состояние свинцовых полос, но это несовместимо с его высоким положением. Господин секретарь волен поступать, как ему вздумается, однако начальник судебных архивов должен помнить о своем освященном веками статусе и вести себя соответственно. Впрочем, возможно, ему не возбраняется влезть на крышу в качестве викария короля по делам англиканской церкви. Должность новая, традиции еще не сложилось.
