Наоми Френкель - Смерть отца
Головка с гладкими и тонкими прядями склонилась над красными буквами на ткани. Девочка стала девушкой, и, несмотря на это, ей все еще подходила кличка «майзеле». Бледная и худенькая, как и была. Серость прозябания со старым дядей, и отказ от собственного счастья виделись в ней. Только большие серые глаза с темными длинными ресницами красили ее кроткий облик. Внутреннее ее спокойствие и медлительность движений очаровали Габриеля. Он приехал сюда после бури, охватившей его душу. Он до отчаяния любил сестру Александра, но она отказалась стать его женой. Именно его огромное богатство оттолкнуло от него эту горячую красавицу. Она жила в мире воображения, охватывающем весь мир. Прожила она недолго. Как все дети с латунного комбината, она оставила Германию, и вместе с Александром уехала в страну Израиля.
Нашел Габриель Монику-Сару сидящей у входа в старый дом со склоненной головой, и почувствовал аромат той далекой ночи.
Удивлен был дядя Самуил, удивлена была сама Моника-Сара, когда Габриель вернулся в далекую Пруссию с бледной худенькой женщиной, ставшей его женой.
– Моника, – говорит Габриель сидящему с ним рядом в машине Александру после длительного молчания, – намеренно не присоединилась к нам. Она уверена, что ее присутствие только помешает серьезному разговору с дядей Самуилом об отъезде в Палестину.
Автомобиль въезжает в тихий городок с низкими простыми домами. Зеленые ящики с цветами украшают подоконники, белые занавески развеваются на ветру. Медлительно движутся горожане по тротуарам. Кареты постукивают по острым камням мостовой, у лошадей мечтательная иноходь, кучера вяло поводят вожжами, словно бы все прислушиваются к шелесту лесов, наполняющему городок.
Дом Штерна – двухэтажный с роскошной мансардой. Виноградные лозы вьются по серым стенам, окна узки и высоки. Деревянный зеленый забор отделяет дом от тротуара. Одни левые ворота ведут в офис компании по торговле металлургическими изделиями. Когда-то здесь было шумно. Теперь безмолвие. Высокие окна смотрят в тихий сад и на пустынную улицу. Ворота заперты.
Ворота справа ведут в семейную часть дома.
– Добро пожаловать! – встречает их у этих ворот дядя Самуил.
Для своего преклонного возраста дядя Самуил еще, на удивление, полон сил. Он высокого роста, худ и слегка согнут. Белая борода, белые волосы, двумя пейсами спускающиеся за уши, осветляют черноту глаз, горячий взгляд которых отметает всякую старость.
– Ну, провозвестник, и ты решил посетить меня, – весьма лапидарно обращается он к Александру после столь долгих лет, и ведет гостей в дом. Время полдня, стол накрыт. В обширной столовой на стене большой портрет дяди Самуила – единственная вещь, которую взял с собой в дом Штерна дядя Самуил. На портрете он во всем великолепии военной формы армии кайзера! И это надо знать: дядя был кавалеристом. Не было у него достаточно денег заплатить художнику, чтобы тот изобразил и коня.
– Сегодня, – радуется дядя, – можно будет произнести благословение гостеприимства.
Омыли руки, дядя потер ладони, воздел руки и произнес благословение омовению и хлебу насущному. Ели и вели разговоры о незначительных каждодневных делах. То, что полагалось сказать, стояло между ними, подобно завесе, пока дядя не прочистил горло:
– Теперь, господа, благословим трапезу – Да будет имя Его благословенно отныне и во веки веков.
Губы Габриеля беззвучно шевелились в молитве, и завеса как бы исчезла.
– Благословен Он дарами Своими, – дядя пел слова молитвы, и эта мелодия соединяла всех троих в одну небольшую семью связью более высокой, чем кровная связь.
Только здесь, рядом с дядей и Габриелем, в этих давних местах детства и юности, слыша бормотание древней молитвы, почувствовал Александр, насколько глубоко его одиночество.
– Ну, что сейчас? – после благословения достает дядя черную шкатулку, и втягивает в нос щепотку табака. – Сколько дней вы будете гостить у меня?
– Завтра возвращаемся, дядя Самуил, – с огорчением говорит Габриель, – срочные дела на фабрике.
– Срочные дела, срочные дела, – сердито повторяет дядя, – день короток, а разговор долгий. Пошли.
– Куда, дядя Самуил?
– В семинарию! – говорит дядя Самуил тоном приказа.
В конце улицы – на небольшую круглую площадь выходят узкие улочки. Между домиками высятся две роскошные колонны с разбитыми капителями. В гордом одиночестве взирают они на людей, суетящихся на площади. Воробьи обсиживают их, дети играют у их подножья. Беспрерывно болтающие фланеры стоят в широких полосах теней, отбрасываемых колоннами на тротуар. Парочка молодых влюбленных прижалась к прохладным камням одной из колонн. Голосовая сумятица поднимается к разрушенным капителям.
– Эти разбитые колонны, – говорит дядя Самуил, – последние свидетели величественной синагоги, которая когда-то была в этом городке. Синагогу разрушили во время еврейских погромов.
Александр качает головой. Он знаком с историей этих колонн. Но дядя Самуил не обращает на это внимания. Для него Александр не более, чем гость на одну ночь в этом городке.
– Там, – он указывает тростью в сторону красивого белого дома на площади, – на пороге этого дома надпись на древнееврейском. Это погромщики, вся эта чернь ограбила еврейское кладбище, разбила священные памятники, и сделала пороги у своих домов.
Колонны высоки, словно упираются в темень лесов на склонах, высящихся над долиной, в которой лежит городок. Гигантские старые сосны шумят на ветру, и вечный этот шум наполняет городок. И в этот шум вплетаются однообразные звуки хлопающего флага. Они поворачивают головы в сторону дома, над которым развивается флаг со свастикой, а под ним – на белой стене – огромная надпись:
Когда брызнет с ножа еврейская кровь,
Нам в семьдесят раз станет лучше!
Огромная комната семинарии пуста. Посредине длинный стол, вокруг него старые стулья, тоже пустые. Только большой книжный шкаф со стеклянными дверцами по-прежнему полон книг. Стены обветшали и потрескались. Единственной роскошью в зале выглядит кафельная печь. В непроветриваемом помещении стоит устойчивый запах старых книг и слабый остаточный запах огня.
Дядя Самуил приглашает гостей к столу, сам садится во главе его, достает из кармана табакерку, щепотку втягивает в одну ноздрю, за тем – в другую. На табакерке нарисована голова Наполеона.
– Эту табакерку подарил мне Хаим Вундер. Ты помнишь Хаима, Габриель?
– Нет, дядя Самуил. Я с ним не знаком.
– Он был твоим родственником, дальним. У Аарона был дядя. Так это его сын. Младше меня на десять лет. Отец его был дядей матери Аарона, благословенной памяти, из Франкфурта на Майне. Три брата в этой семье. Хаим – первенец. Странная болезнь напала на двух братьев, ушла сила из их ног, им понадобились костыли. Только Хаим остался здоровым и невредимым. Потому ему дали кличку –»Вундер Хаим» – «чудо жизни».
– И какое же в этом чудо, что Хаим остался здоровым и невредимым? – спрашивает Габриель.
– Он женился молодым, сын мой.
– Ну, а что произошло с братьями на костылях?
– Сосватали им женщин, сын мой, и они снова начали нормально ходить.
– А эту табакерку – «чудо жизни» дали тебе в подарок, дядя Самуил?
– Да, сын мой, втайне дана она мне. В разгар войны, он явился сюда, в семинарию, и рассказал мне о двух солдатах. Оба, кстати, были евреями. Вышли они в разведку втроем и взяли в плен француза, который по ошибке пересек линию фронта. Хаим знал французский. Слово за слово, оказалось, что француз тоже еврей, французский. Словом, шалом алейхем, пожали руки и вернули через линию фронта. А табакерка – подарок того француза, перед тем, как они его вернули. Пришел он ко мне в полном смятении души: это же измена родине! А он был всю жизнь большим патриотом Германии, и не мог самому себе объяснить свой поступок, и ужасно раскаивался, неделю за неделей он брал с меня клятву, что я никому не открою его измену. И так, с одной стороны, чтобы подкупить меня, с другой – чтобы избавиться от табакерки с изображением Наполеона, он мне ее и подарил, – усмехается с удовольствием дядя Самуил, встает со стула и направляется к книжному шкафу.
– Александр, – шепчет Габриель, – уважай, но подозревай. Любит дядя сочинять байки, которых и в помине не было.
Дядя Самуил возвращается с толстой бумажной папкой. Это рукопись. Листы исписаны плотным густым почерком, красивыми готическими буквами, теми самыми буквами, благодаря которым Аарон Штерн предсказал дяде Самуилу большие успехи в жизни.
– Что с книгой, дядя Самуил? – спрашивает Габриель. – Конечно же, она приближается к концу, не так ли? Моника, Александр и я, и многие другие уже жаждут ее прочесть.
– О, – говорит дядя Самуил педантичным голосом, – книгу не пишут, стоя на одной ноге.
– Упаси, Боже, – Габриель старается исправить свои слова, – торопить тебя, дядя Самуил.
