Сара Дюнан - Лукреция Борджиа. Три свадьбы, одна любовь
Прошел год с тех пор, как Чезаре Борджиа впервые заболел. До этого первого приступа болезни Торелла не встречал более здорового и сильного человека. Его словно сторонились любые хвори. С такой конституцией и при должном уходе он мог бы умереть в своей кровати в окружении внуков. Теперь же… что ж, не ему об этом судить. Торелла был ученым, но одновременно и священнослужителем. В аду Данте были доктора, которые паслись вместе с богомолами, их головы развернуты таким образом, что они идут в вечность задом наперед, и горькие слезы падают в щель их задниц. Пути Господни неисповедимы.
Он отложил свои книги, чтобы подготовить еще мазей для путешествия.
Глава 38
Переезд вельможи со всем хозяйством – как поход армии, только без оружия. Ватикан открыл ворота, когда на дворе еще стояла ночь. Вначале появились телохранители, затем сам герцог в окружении испанских и римских дворян, его доктор, секретари и все остальные необходимые в хозяйстве люди. Затем, как когорта пехотинцев, пошли конюхи и слуги, следом мулы, низко опустив головы, в покорном унынии от предстоящих тягот пути тянули бесчисленные, нагруженные под завязку повозки, грохотавшие подобно грому по неровной кладке булыжной мостовой. Те редкие горожане, кто не спал или проснулся от шума, вышли из своих домов и с удивлением взирали на происходящее: казалось, что половина Ватикана отправляется во Францию. Столь необычное время отъезда было выбрано умышленно: отречение от церковных клятв и договоренности с королем Франции не всем пришлись по душе, так что не стоило привлекать слишком много внимания. Эта уловка сыграла на руку Чезаре, ведь лицо его по-прежнему покрывала сыпь. Жаль, ведь ему отлично шли красный и золотой цвета французского королевского дома, к которому принадлежало графство Валанс. А как смотрелась бы вся процессия при свете солнца! – наряды дворян и ливреи слуг пылали бы как огонь на грязных, серых улицах Рима.
* * *Стоило Чезаре уехать, как атмосфера в Ватикане немедленно изменилась. Без его энергичного присутствия покои Борджиа погрузились в дремоту, будто даже воздух стал другим. Папа с трудом заставлял себя заниматься делами и порой, читая донесения или готовясь принять послов, он скучал по остроумию своего сына, который, словно живущий инстинктами кот, всегда был готов броситься на беззащитную жертву.
Но чувство это прошло, и по мере того, как он входил в привычный ритм жизни, это делали и все в его окружении: священники, дворцовые чиновники, слуги, даже неутомимый Буркард, – все немного расслабились, отбросили ненужную спешку, стали более чуткими друг к другу.
Сильнее всего перемены ощущались внутри семьи. Меньше стало типично мужских препирательств и шуточек, личные покои папы заполнил шелест шелковых юбок и звонкий женский смех. Обе его дорогие дочери (после своего возвращения Санча стала ему как дочь) вздохнули свободнее и начали вовсю пользоваться своим положением при дворе. Вместе они организовывали званые обеды, выступления музыкантов и артистов, танцы и вертелись вокруг отца, словно желающие угодить служанки, радуясь тому, что могут доставить ему удовольствие. Джулия, никогда особо не ладившая со старшим сыном папы, порой присоединялась к ним вместе с малышкой Лаурой и младенцем, ведь она тоже, разумеется, была частью семьи. Джоффре, который всегда побаивался Чезаре, снова обрел уверенность в себе, а Альфонсо, привыкший действовать с оглядкой на шурина и его настроение, теперь получил больше свободы. Несмотря на приближение зимы, Ватикан казался более теплым местом, чем когда-либо за последние несколько лет. Никто не произносил этого вслух, а многие и не осознавали, но все чувствовали, каким напряжением для всех оборачивалась энергичность Чезаре и насколько спокойней и добрее становился мир в его отсутствие.
* * *Лукреция, в частности, хоть и провожала брата со слезами на глазах, вскоре уже беззаботно радовалась жизни. Лукреция была счастливой женщиной. А еще удачливой, ведь с ней случилось то, что в те времена считалось большой редкостью: она полюбила мужчину, за которого ее выдали замуж.
Все оказалось так просто: молодая женщина, жаждущая любви, – и красивый, обаятельный молодой человек, жадный до удовольствий и питающий слабость к женщинам с бледной кожей и светлыми волосами. Страхи, которые этот красавец юноша мог испытывать по поводу будущего союза с дочерью папы, испарились, стоило ему лишь взглянуть на нее. В ее голубых глазах светился острый ум, и, казалось, она не проявляла интереса ни к политике, ни к грязным сплетням. Она сразу пришлась ему по душе. Между ними быстро возникла взаимная симпатия, и хотя Альфонсо изо всех сил старался держаться приличий, в те несколько недель, что оставались до свадьбы, он не мог не дать ей этого понять.
Лукреция, все еще считая себя повинной в смерти Педро Кальдерона, постоянно волновалась и нервничала. Ей непривычно было видеть мужчину, не являющегося членом семьи, столь раскованным и непринужденным в ее обществе. Первые несколько дней она наблюдала за ним не менее пристально, чем он за ней, зачастую они перехватывали взгляды друг друга и тут же разражались смехом, чтобы скрыть смущение.
Альфонсо вообще много смеялся. Ей нравилось это, как нравилось и то, как запросто он веселится и как им с Санчей легко и радостно вместе. Рядом с ними она вспоминала, как когда-то была так же счастлива с Чезаре. Чезаре… с ним у нее были связаны другие страхи, но, разумеется, она отказывалась признаться в них даже самой себе. Его дружелюбное отношение к Альфонсо казалось искренним. И все же… она опасалась дать волю чувствам на случай, если брат переменит свое мнение.
Однако во Франции у Чезаре были собственные дела и заботы, и даже он не мог находиться в двух местах одновременно. Лишь Санча и Джоффре стали неофициальными свидетелями развития чувств этой влюбленной пары.
В первую ночь на брачном ложе он так пылал желанием, что спросил, можно ли оставить гореть лампу, а затем снял с жены украшенную вышивкой ночную рубашку, чтобы увидеть все ее прелести. Она густо покраснела, неловко развязывая шнуровку, пока он не отвел мягко ее руки и не сделал это сам. Она нервничала, но обоих это даже возбуждало.
– Ты очень красивая, – нежно сказал он, кладя руки на выпуклость ее живота.
Она засмеялась.
– Правда?
– О да… да, правда.
– Ты тоже, – ответила она.
Так и было. Ее сразу поразила безупречная форма его ног, сочетание в них силы и изящества. Теперь, без одежды, он казался еще прекрасней: мускулистые икры, мощные бедра, а над ними пылающая страстью плоть. На груди жесткие черные кудри. Волнуясь, она скользнула пальцами сквозь густые темные волосы, столь же темные, сколь белы ее собственные, коснулась тела – столь же твердого, сколь мягким было ее. Он улыбнулся, и в свете ламп его ресницы казались густыми, как у девушки.
– Не волнуйся, – прошептал Альфонсо, умело опуская руку ниже. – Это куда забавней, чем танцы.
Девятнадцатилетний молодой красавец из хорошей семьи, он был полон оптимизма и уверенности в себе. Быть любимой им после Джованни Сфорцы – все равно что быть любимой самим Богом.
* * *Позже той ночью охранник, которому было поручено следить за лестницей и подвалом, услышал странный шум из кухни (вредители в больших домах часто достигают поистине человеческих размеров). Он взял палку, достаточно толстую, чтобы противостоять кухонным ножам, осторожно поднял железный засов и толкнул тяжелую дверь.
Тени от развешанных повсюду кастрюль и сковородок кружились по помещению, как огромные летучие мыши, ритм их танца задавали мерцающие на сквозняке свечи. А на огромном столе в центре комнаты герцог и герцогиня Бишелье устроили импровизированный ужин – в одних ночных рубашках они сидели бок о бок и уплетали хлеб и сыр, а рядом стояла бутылка вина и металлические чашки.
Сложно сказать, кто удивился сильнее.
– Ой. Мы разбудили тебя? – Герцог поднял свои босые ноги на перекладины грубого табурета. – Мы старались не шуметь, но я уронил разделочный нож.
Он помахал им в воздухе, а сидящая чуть позади Лукреция озорно улыбнулась. Лицо ее обрамляло облако светлых взъерошенных волос.
– От всех этих брачных дел так разыгрывается аппетит, – засмеялся Альфонсо, поднимая бокал и будто чокаясь с ошарашенным мужчиной в дверях. Она тоже засмеялась. Теперь и охраннику пришлось к ним присоединиться, только он слегка нервничал, ведь пропажу сыра и вина быстро заметят.
– Не волнуйся. Мы уберем все улики. И оставим записку, что это мы все съели, так что тебя никто не обвинит.
Мужчина кивнул, что-то невнятно пробормотал и попятился из комнаты, закрыв за собой дверь. Ну и дела! Да кто ему поверит?
– Хотел бы я увидеть его лицо, когда он завтра обо всем расскажет повару, – хохотнул Альфонсо. – В детстве мы с Санчей часто затевали подобное во дворце.
