Евгений Марков - Учебные годы старого барчука
— Там уж не знаю! Говорю вам, что на всяком шагу солдаты с ружьями заряжёнными стояли, кошка не могла бы пробраться. А всё-таки сгорел!
— Ну, а в другом доме ничего? — осведомился Ярунов.
— Ничего! Как же! — совсем тихим голосом и как бы нехотя ответил Чермаченко. — Два дня ничего не было, а на третий день ещё хуже прежнего пошло. Страсти Господни! Скамейки так и летали из угла в угол, ушаты с водой выплёскивало, мы через неделю и этот дом бросили, уж на хуторе к одной вдове, помещице мелкопоместной, перебрались. Прокурор туда приезжал, полиция, офицер жандармский. Даже раз губернатор сам был с каким-то чиновником! Всё думали, что это солдаты этапные выкидывают шутки; весь этап переменили, новых прислали, а всё то же продолжалось. Говорят, в Сенат об этом донесли.
— А теперь кончено? На хуторе уж ничего? — полюбопытствовал с дрожью в голосе Саквин. Ему очень желалось услышать успокоительный ответ.
Чермаченко не отвечал, как будто не расслышал.
— Диковинная вещь! — изумился Ярунов. — Неизвестно с чего поднялось, неизвестно с чего кончилось. Небось, отец твой до смерти рад, что хоть спать теперь может спокойно, а то ведь подумать страшно — каждую ночь такая чертовщина!
— Да ведь оно и теперь не кончилось! — глухим, полным ужаса шёпотом сообщил Чермаченко. — Уж вдова эта сбежала с хутора, к сестре в Валки. Мой отец тоже на днях уедет. Ведь вы знаете, что и второй дом сгорел, неизвестно отчего… Должно быть, и этот сгорит.
— Неужели сгорит? — в страхе прошептал Саквин.
— Сгорит непременно… Ведь вот уж третий… Что ни делали — ничего не помогает.
— А куда отец твой уедет? — тихо спросил Ярунов.
— Он перевод подал, в Польшу просится, подальше отсюда.
— Ну, а как и там будет то же?
— Ну уж тогда и не знаю. Тогда хоть руки на себя накладывай. Ведь сказать легко — каждую ночь!
— Да уж, это, наверное, чертовщина… Никакого сомнения нет! Люди бы этого не смогли… Это только духи могут, — уверенно проговорил Ярунов.
— Конечно, духи злые, бесы… Кто ж другой? Даже молебна не побоялись…
— Что вы меня пугаете? Я боюсь! — вдруг крикнул с громким плачем первоклассник Субочев, попавший каким-то манером в нашу компанию и примостившийся на верхней ступеньке. — Зачем вы страшное рассказываете?
Но и все мы, хотя не кричали и не плакали, а сидели затаив дыхание от страха и были очень довольны, когда беседа перешла на другой предмет. Стали говорить о двойниках, о привидениях, о кладах, которые стерегут тени покойников.
— А знаете, господа, что семиклассник Романиченко, когда сидел в карцере в старой гимназии, видел привидение. Он сам мне рассказывал, — сообщил всё время молчавший Белобородов.
— Вот пустяки! В карцере зачем привидение будет? — со смехом возразил Ярунов. — Со сна померещилось!
— Нет, не померещилось, а ты разве забыл, что из старой гимназии подземный ход идёт под всем Крутогорском, и даже под Жаркую гору подведён; а дверочка из него железная прямо в карцер выходит, так понятно, почему привидение там было. Ведь это разбойника Кручки подземелье было, там и теперь сокровища его закопаны, только неизвестно, в каком месте. Ну вот дух, разумеется, и стережёт, и бродит там везде.
— Да, ведь и правда! — согласился Ярунов. — Говорят, что три семиклассника пробрались когда-то в это подземелье. Только очень давно! Ещё при директоре Грушневском. Только испугались так, что еле выскочили, едва не задохлись там. И говорят, все онемели от испуга, даже рассказать не могли, что видели.
— Пустяки всё это! — оспаривал Саквин. — Как бы они через запертую дверочку прошли?
— Да очень просто: подобрали, верно, ключ, и отперли.
— Как же! Отопрёшь! Ступай-ка попробуй… Я отлично видел этот замок. Он так заржавлен, что, я думаю, никаким ключом в свете его не отопрёшь. Может быть, уже два или три столетия, как он заперт…
— Стало быть, отперли, когда прошли! Ведь привидение ходит, которое Романиченко видел.
— Вот сравнил: привидение! Да то дух… Дух везде может пройти. А какое он привидение видел, Белобородов? Он рассказывал тебе?
— Конечно, рассказывал. Так, говорит, как туман белое, высокое! Головою ему кивало… А дошло до железной дверочки, и исчезло.
— Господа, не говорите на ночь таких страшных вещей! А то пойдём сейчас спать, всю ночь будем как жиды труситься! — неожиданно вмешался Калиновский.
— Что мы, бабы, что ли, или девочки, — хвастливо огрызнулся Ярунов. — Небось не струсим, пускай какое хочет привидение к нам является, таких ему гостинцев поднесём, не поздоровится!
Я и Белобородов сочувственно расхохотались этой ободрившей нас молодецкой выходке нашего силача Ярунова. Однако, несмотря на смех, я чувствовал себя донельзя скверно, и не смел повернуть на один волосок своих глаз, тщательно пряча их от зиявшей направо темноты длинного чёрного коридора. Да и все собеседники мои находились с том же угнетении духа, навеянном на нас рассказами Чермака и Белобородова. Когда раздался звонок строиться в спальни, я с замирающим сердцем заранее предощущал тот ужас, который схватит меня при проходе мимо всегда тёмных лесенок и закоулков чердака, где несомненно гнездились, по моим соображениям, все таинственные ночные пугала нашей гимназии.
В спальнях было так людно и светло, что страхи мои рассеялись очень скоро. На дворе стояла ясная морозная ночь, полная луна светила так ярко в многочисленные ряды окон, что свет наших спальных свечек в больших жестяных шандалах, стоявших на полу, казался совершенно лишним красновато-грязным пятном среди потоков голубовато-фосфорического света, которыми месяц сверху донизу затопил наши спальни.
Мы наболтались вдоволь, и потому торопились лечь в постели без всяких разговоров. Моя кровать приходилась к простенку между двух окон, а кровать Чермаченки как раз в средине окошка. Она была так ярко освещена месяцем, что падавшие на неё тени от оконных переплётов, казалось, можно было руками ощупать, словно настоящую деревянную раму.
— Чермаченко, тебе придётся нынче на окне ночевать! — шутливо сказал я ему, разглядывая с изумлением этот поразительно рельефный рисунок окна, нарисованный лучами месяца на белом одеяле Чермаченки.
Он тоже глядел на него упорно с какою-то странною тревогою.
— Жутко как-то ложиться в это окно! — проговорил он, нерешительно отдёргивая одеяло. — Точно в воду, в лунный свет опускаешься. И чего это, право, штор у нас не заведут? Так неловко…
Меня занимало непривычное впечатление от такого необыкновенного лунного света, и я протянул голову к окну.
— Чермаченко, посмотри-ка, глядит сюда, совсем как лицо человеческое… Прямо в окно к нам засматривает. Видишь, и два глаза, и рот, всё теперь заметно… Нянька моя Афанасьевна уверяет, что это лик Авелев.
— Знаешь, Шарапов, я отчего-то боюсь смотреть на месяц, — отвечал Чермаченко, отвёртываясь от окна. — Мне как-то тяжело на сердце делается. Дурнота какая-то, голова кружится. Сам не знаю что… Жутко как-то.
— Ну вот ещё! — со смехом возразил я. — Когда темно, тогда действительно жутко бывает, а когда месяц светит, тут всё весело делается; и ночь не страшна! Я ужасно люблю месячные ночи, когда луна полная…
— Ах, а я всегда словно сам не свой… И не смотрел бы на неё! — пробормотал тоскливо Чермак, закутываясь с головою в одеяло.
Я заснул сейчас же крепчайшим сном, словно провалился в глухую бездну.
Вдруг я раскрыл глаза, будто что-то толкнуло меня. Глубокое молчание, прерываемое только глухими звуками храпа, царило в огромной спальне, уставленной, как белыми гробами в саванах, рядами кроватей. Свечи были давно потушены ночным дежурным, мирно заснувшим в дальнем углу, и вся спальня обратилась в одно неподвижное озеро лунного света.
Я повёл глазами на кровать Чермака — и обмер от ужаса. На кровати стояло, освещённое в упор лучами месяца, длинное белое привидение с лицом Чермака. Глаза его были опущены, но всё лицо было напряжённо обращено к месяцу, и худые руки, показавшиеся мне со страха длинные целой кровати, тоже протягивались к месяцу. Я хотел закричать как зарезанный, но голос застрял в моей судорожно сжавшейся глотке, и я глядел не отрывая глаз, переполняясь всё большим ужасом, бессильный пошевельнуться, на страшную белую фигуру.
И тут я похолодел до концов волос: она двинулась ко мне. Теперь я увидел несомненно, что это был Чермак. Он не шёл, а, казалось, плыл по воздуху без веса и шума, как бесплотное видение, закрыв глаза и дыша, как в глубоком сне. Но ноги его передвигались и руки искали чего-то. И это было так невыносимо страшно и так невыносимо непонятно, что можно было умереть на месте от ужаса.
И вот я чувствую, — но не понимаю, брежу ли я, или схожу с ума, — чувствую, что он идёт ко мне, ступая босыми, холодными, как лёд, ногами, сначала мне на колена, потом на живот, потом на лицо, не смяв даже складки одеяла, не придавив даже кончика моего носа, на который он ступил. Он продвигается по мне, как бестелесная тень, к ярко освещённому окну за моею кроватью, скользит легко и неслышно по подоконнику, пытливо потрогивая стекло омертвевшими руками, потом тою же воздушною поступью пробегает через спящего со мной рядом Калиновского, опять на свет окна, и опять на следующую постель, и опять к окну, к яркому лучу месяца, который притягивает его к себе, как магнитною силою.
