Сэмюэл Блэк - Дарующие Смерть, Коварство и Любовь
Увы, очевидно, угощение ни при чем. Мне горько от собственных мыслей… воспоминаний. Пропади пропадом воспоминания. Пропади пропадом прошлое. Пропади пропадом призрак Джованни. Нам всем приходилось приносить жертвы ради величия рода.
Я смыл вкус горечи парой кубков вина.
Небеса потемнели — почернели. Город растворился во мраке, исчез и виноградник. Звезды изливали на землю холодное сияние.
Воздев глаза к небесам, я увидел свою судьбу, начертанную в созвездиях. Судьбу, подобную Александру — владыке мира, умершему в тридцать два года.
Мне осталось жить лишь четыре года! Я сжал кулаки. Хотелось бы, чтобы это случилось завтра. Хотелось бы уже выйти на последнюю прямую…
Спокойствие. Терпение. Победа близка.
Я выпил еще вина. Прислушался к подвывающим голосам гостей. Слушал звенящий писк комаров.
Шею пронзила острая, как игла, боль. Хлопком ладони я раздавил кровососа. Мои руки обагрились кровью — почти черной в отблесках свечей.
Вытерев ладони скатертью, я тут же забыл об убитом комаре. Я пролил так много крови… может ли повредить мне такая малость?
37
Флоренция, 7 августа 1503 года
ЛЕОНАРДО
Как сладок вкус свободы. Отсутствие страха подобно ощущению холодной воды на языке измученного жаждой человека. Начался один из тех редких периодов моей жизни, когда в ясных небесах мне почти ежедневно виделись горные вершины счастья. Между нами с Салаи воцарились мир и согласие… проект отвода русла Арно в данное время плавно продвигался вперед… Лука Пачиоли открывал мне новые тайны математики… и я начал писать портрет молодой флорентийской дамы, Лизы дель Джокондо, что доставляло мне неземное удовольствие.
Я обещал, что верну вас к жизни, и я…
Сегодня вечером я собирался повидать Никколо. Мы договорились посидеть за вином в одной таверне по соседству с Синьорией — ему хотелось обсудить со мной важный новый заказ. Шел восьмой час вечера, но когда я открыл дверь мастерской, улица встретила меня жарой и таким ослепительным солнечным сиянием, что мне пришлось вернуться и достать из ящика стола специальные темные очки, изготовленные раньше этим летом. Я нацепил их на нос и вышел на улицу; расплавленное сияние умиротворилось до туманного осеннего сумрака. Сама идея защитных очков, как вы помните, пришла мне в голову прошлым летом в Чезене. Тогда у меня мелькнула мысль о том, что можно использовать витражные стекла собора для получения такого же, как в церкви, рассеянного мягкого света. Я заказал стекольщику пару слабо выпуклых стекол — линз янтарного цвета, — а Томмазо вставил их в сделанную им оправу. В итоге желтизна не уменьшила, а усилила яркость солнечных лучей, поэтому я стал пробовать другие оттенки. По-моему, лучше всего защищал глаза темно-коричневый цвет.
Разумеется, мое появление в темных очках привлекало взгляды, вызывало шуточки и смех невежественных обывателей, но иного никто и не ожидал. Как говорит Никколо, большинство людей боятся всего нового — им спокойней прятаться в тени прошлого, чем смело противостоять ослепительному будущему.
Выйдя на Пьяцца делла Синьория, я увидел моего друга, сидящего в одиночестве, за уличным столиком под тенистым навесом. Он улыбнулся. Обычной улыбкой — сдержанно-приветливой, ироничной, но искренней.
— Вам уже говорили, Леонардо, что у вас весьма зловещий вид в этих… м-м-м… — он помычал, подбирая слово для моих очков.
— Я называю их солнечными очками.
— Неплохая идея. Хотя не думаю, что они станут популярными.
— Меня лично они вполне устраивают, — сказал я, пожав плечами.
— Ну, тогда все в порядке.
Мы обнялись, и Никколо заказал вина, хлеба и оливок. А потом, по его обыкновению, перешел прямо к делу.
— Леонардо, не желаете ли вы написать фреску на одной из стен Большого зала?
— В принципе, идея заманчива. Какова тема? Она уже выбрана?
— Не совсем; ясно только, что там требуется героическая батальная сцена. Одна из прославленных побед Флоренции могла бы вдохновлять нас на подвиги. Я понимаю, что это не самое ваше любимое занятие, но когда обсуждалась тема фрески, кто-то упомянул ваше имя… а насколько я помнил, вам нужна работа…
— Деньги, Никколо, — с улыбкой поправил я. — Работы мне с лихвой хватит до конца жизни, а вот в деньгах я нуждаюсь.
Со времени возвращения во Флоренцию я уже снял со счета в Санта-Мария-Нуова пятьдесят дукатов, а заработал пока сущие пустяки. Порой мне грезился кошель дукатов, оставленный мной на столе Валентинуа, — мне снилось, что я все-таки взял их, и я просыпался с радостным облегчением. Но потом осознавал, что это случилось только во сне.
— Полагаю, эта работа будет хорошо оплачиваться, — смущенно произнес Никколо. — Ведь речь идет об украшении Синьории, поэтому…
Огромная батальная сцена на стене Большого приемного зала во дворце флорентийского правительства… да, изумительная перспектива. Война на подобных фресках обычно выглядит божественно живописной и добродетельной. Но я-то узнал, как выглядит война на самом деле, какие чувства она порождает. Если бы я мог изобразить то зверство, тот страх… тот затаенный ужас… Вот такое творение действительно могло бы пережить века, не скрываясь на стене монастырской трапезной, а гордо красуясь в Палаццо делла Синьория. Я глянул на возвышающееся перед нами величественное здание — на его зубчатые стены и арки, башню с часами, которые быстро отсчитывали убывающее время оставшейся мне жизни…
— А будет ли мне позволено изобразить батальную сцену по своему усмотрению, без всякого вмешательства?
— Безусловно… как только вы набросаете эскиз выбранной темы. Так, значит, вас заинтересовал наш заказ? — В голосе Макиавелли прозвучало удивление.
— Да, Никколо, заинтересовал.
НИККОЛО
Выпив еще по кружке вина, мы с Леонардо поговорили о проекте Арно. Он проходил медленно, как обычно бывало во Флоренции. Но тем не менее продвигался вперед, и имелись некоторые надежды на то, что все получится так, как мы спланировали. А пока меня порадовало уже то, что Леонардо согласился написать фреску в Большом зале. У него появятся деньги, а я благодаря его согласию приобрету больше влияния в Синьории. Ведь, в конце концов, Леонардо считается самым знаменитым художником Флоренции. Я заметил, что люди всегда начинают поглядывать на меня с легким благоговением, когда я упоминаю о моем друге Леонардо.
Около восьми часов мы допили вино, распрощались, и я побрел домой. По пути я беспечно насвистывал: возвращение в лоно семьи больше не досаждало мне так, как раньше. У малышки Примераны прорезались все зубки, ее больше не мучили колики, она перестала бояться отца или еще чего-то, что заставляло ее безумно орать каждый вечер по два часа кряду, и вообще девчушка выросла очаровательной. А вот Мариетта… ну, она опять в тягости (мне ли не знать). Ее живот округлился, щеки порозовели, и она стала на редкость понятлива, нежна и сговорчива. Давно минули те времена, когда она угрожала прибить меня кухонной утварью.
Я вошел в дом, и они обе обняли меня; Мариетта обхватила мой торс, а Примерана — колени. Взяв дочь на руки, я поцеловал жену и спросил, как они провели день. Мариетта рассказывала мне обо всем — с одуряющей дотошностью. Утомившись слушать, я начинал думать о работе. Когда же Мариетта интересовалась моими делами, все происходило точно так же. Я рассказывал ей о Пизе и проекте Арно; о мессере Антонио и новой государственной политике; о действиях Валентинуа и Папы, о войне в Неаполе. Она согласно кивала; я видел, как она старается сосредоточиться на моих словах, понять их смысл, но в итоге умственные усилия становились для нее непомерными, и она начинала просто улыбаться… а вскоре тихо выходила на кухню присмотреть за приготовлением ужина.
Когда обе мои любимицы укладывались спать, я поднимался в свой кабинет, чтобы немного поработать над своим последним шедевром. Это всего лишь короткий рассказ — своего рода аналитическая история, — и я не думаю, что ее когда-нибудь опубликуют, но мне она доставляет удовольствие. Я назвал сей трактат «Описание методов, примененных герцогом Валентинуа для убийства Вителлодзо Вителли, Оливеротто да Фермо и других». В приступе вдохновения я настрочил его за один вечер и с тех пор лишь шлифую стиль, редактирую абзацы и добавляю (или убавляю) знаки пунктуации.
Перед отходом ко сну я вновь перечитывал написанное. Получался почти народный роман, где Чезаре Борджиа играл роль главного героя. Может, мне стоило бы отправить ему экземпляр?
Окрестности Рима
ДОРОТЕЯ
Наш монастырь расположился на холме в городских окрестностях, его небольшой двор затеняли кроны трех старых смоковниц, но даже под ними дневная жара была невыносима. Поэтому много времени между заутреней и вечерней я проводила в часовне, в основном в молитвах и уборке, а в огороде трудилась только по утрам и вечерам.
