Наталья Иртенина - Андрей Рублёв, инок
– Пускай смотрит, – безмятежно ответил иконник.
– Да он же… Да я же… – испуганно заблеял старший подмастерье. – А вдруг ему…Что скажу тогда?
– Скажешь: Андрей, мол, благодарит и поклон бьет… и в молитвах поминает. А большего и не нужно…
– Да как смогу вместо тебя принимать честь за труды?.. Ты что, Андрей?!
– А ты и не принимай, Пантелей, – по-простому сказал монах.
Передав подмастерью ключи и взявши за руку мальчонку, он отправился в путь. Проводив его и обоих дощаников до ворот, вернулся Елезар.
– Может, боязно ему стало?.. – гадал, вылущивая семена подсолнуха. – Что он в ту икону вписал, Бог его знает. И канона такого вовсе нету. Иереи будут в затылках чесать да велят замалевать. Князь осерчает.
– А вдруг да есть канон, – наморщил лоб Пантелей. – Ты вот что, Елька. Сбегай за книжником Епифанием. Он на Святом Афоне был, поспрошаем, как там Троицу теперь пишут.
Уйдя в сушильню, они вновь принялись разгадывать загадки непостижимого и как будто нерукотворного Андреева письма.
…Третий день путники ехали по рязанской глуши, плутая в лесу на едва приметных тропах. Последнюю деревню о трех дворах миновали позавчерашним утром. Вскоре после того и человечьи следы перестали попадаться. Тропами, по которым двигались конные, здесь ходил только зверь. Да еще, может быть, тот, кого искали в этих диких чащах.
– Заблукаем, князь!
Невзор рубил саблей низко нависавшие ветки, торчащие сучья.
– Запоминай путь, – очнулся от дум Юрий Святославич.
– А я что делаю. – Служилец отмахнул здоровенный сук. – Ну а ежели нет тут никакого пустынника, леший его побери? Помер давным-давно? Или зверье сожрало.
Он замолчал, принужденный к тому удручающей отрешенностью князя, длившейся всю долгую дорогу. Но через малое время вновь не утерпел:
– Небось он в дупле живет или в норе. И сам похож на мшистый пень с поганками. Проедем и не заметим…
– Смолкни!
Юрий остановил коня, прислушиваясь.
– Ничего, – покрутил головой Невзор. – Помстилось, князь.
Однако оба не трогались с места. Скоро явственно донесся далекий человечий голос. Он становился то глуше, то громче.
– Близится будто, – удивленно проговорил служилец, не веря ушам.
Стали различимы слова псалмопения: «Услыши, Господи, глас мой, имже воззвах: помилуй мя. Тебе рече сердце мое, Господа взыщу…»
– Вот те и пень с поганками, – сообразил Невзор.
Они поехали навстречу пустыннику, пока не уперлись в такой залом, который и пешему был невпролаз. А голос псалмопевца пропал.
– Потеряли, – досадовал Юрий.
– Эй! – заорал служилец. – Ээээй!
Позади них хрустнули ветки.
– Аль с дороги сбились, люди-христиане? – раздался сильный, гулкий, как из бочки, голос.
Оборотясь, они узрели высокого старца в рубище, с пегой бородой ниже пояса и клобуком на голове. Глубоко засевшие глаза в окружении сетки морщин смотрели остро и взыскательно. В руке отшельник держал лукошко, полное белых грибов.
– Далековато забрели, чада. Пошто в дебре колобродите?
– Ты, что ли, старче, пустынник Петр? – вопросил служилец.
– Петром наречен, сие верно. Да вы-то кто такие будете?
Отшельник расспрашивал без опаски, хотя видел, что незнакомцы при оружии, и мог счесть разбойниками.
– Князь перед тобой… – надменно произнес Невзор, желая внушить лесовику должную почтительность.
Юрий Святославич рукой велел ему молчать.
– Тебя, старче, разыскивали, – промолвил он.
Пустынник опустил в траву увесистое лукошко и внимательнее оглядел обоих, слегка кивая в лад собственным мыслям.
– В последний раз из людей ко мне тоже от князя приходили. Да не упомню от какого. Не то четыре лета, не то пять с того минуло. Выспрашивали про некоего раба Божия. А вы, чада, не с расспросами ли пустыми ко мне?
– Не с расспросами, – ответил Юрий. Но сейчас же спросил: – Про кого ж допытывались?
– Да прибегал в мою избушку некто. Назвался тож князем, владетелем смоленским. Поведал в слезах и рыданьях, будто сгубил невинные души и от гнева Божия гоним стал. Преставился быстро от горести, да я его, горемыку, земле предал. А кто таков был по правде, того знать не знаю. Бог ему судья… Ну а ты-то какой князь? Не смоленский ли?
Юрий Святославич вздрогнул в седле от неожиданного вопроса.
– Смоленский.
– Вон оно как, – опять покивал старец, берясь за лукошко. – Ну пойдем, чада. Отведу вас в мою избушку. Только терпения напаситесь. На конях путь не близок станет, кружной.
Для начала он вывел их на прежнюю едва различимую тропку. Вскоре путники ощутили, что лес будто послушен пустыннику – вдруг расступался, когда уже и просвета не оставалось, одну за другой подкладывал им под ноги мягко стелющиеся, в двух шагах сбоку уже неприметные дорожки.
– Слуге твоему, княже, трудновато у меня придется, – вновь повел речь отшельник. – Скудно мое житье.
Юрий, удивившись, что он говорит о слуге, а не о господине, все же ответил:
– Недолго ему со мной быть.
Старец обернулся.
– Ты, княже, никак и срок свой знаешь?
– При дверех стою, – почти по Писанию ответил Юрий.
Невзор выпучился на него.
– Чудны дела твои, Господи, – воскликнул пустынник, зашагав далее.
Служилец, ехавший последним, протяжно завздыхал от нагрянувшей тоски.
…Москва осталась позади. Прошли ее сквозь, нигде не замедлив. Мартын с Игнаткой там и потерялись, среди московской торговой толчеи. Олфера едва шею не свернул, рассматривая на ходу столичные маковки и луковки, теремки, башенки, гульбища, просторные амбары и лабазы, обильные сады, белокаменный Кремль с коренастыми стрельницами, посадскую пестроту и сутолоку.
– Еще наглядишься, – обещал Андрей.
Перебежали мостки через Яузу, миновали слободу и припустили, смеясь, вперегонки по монастырской дороге. Замочили ноги в ручье, запыхались, взбегая по холму. Перед воротами, от которых уже разрастался вокруг обители высокий тын, остановились. Андрей утер со лба пот, мальчонка, весело глядя на него, повторил движение.
– Вот и дом наш.
Встречные монахи и послушники привечали Андрея, радовались его возвращению после стольких странных слухов, нелепиц и небылиц. Мерные удары колокола, водруженного на новой звоннице, созывали братию на вечерню.
– Данила! – вскрикнул иконник, увидев поджидавшего у кельи старого товарища.
Они обнялись.
– Данила!.. – все повторял Андрей, совершенно счастливый. – Данила…
– Ну, вижу, вижу, – с чувством отвечал тот, – радость тебя распирает, слов не обрящешь. Пошли-ка молиться…
Тут он приметил мальчонку, севшего на корточки поодаль.
– Погоди, а это кто ж такой? Нового ученика себе нашел?
– Нового птенца Сергиева, – светло улыбнулся Андрей.
Олфера рисовал обломком веточки по влажной земле. Выводил очертания чаши с запавшего в душу иконного образа и превращал их в очертания ангелов.
12.Через две седмицы, на память Сретения Владимирской чудотворной иконы в Москве и спасения от поганых орд Железного Хромца, в Андрониковом монастыре объявился Феофан Гречин. Вид славного на Руси изографа был жалок: непокрытая голова и нечесаные седые космы, драная вотола, босые ноги в сырой грязи.
Бухнулся коленями в земляное месиво перед кельями и заблажил дурным голосом покаянный псалом:
– Помилуй мя, Боже, по велицей милости Твоей, и по множеству щедрот Твоих очисти беззаконие мое. Наипаче омой мя от беззакония моего и от греха моего очисти…
Андрей с Данилой как угорелые выскочили из кельи. Под изумленными взорами случившихся во дворе чернецов бросились поднимать покаянника.
– Феофан! Да что же ты!..
Гречин обвисал на них, не желая подыматься. Вцепился в подрясник бывшего своего ученика, страшно выкатил очи:
– Прими мое покаяние, Андрей! Не оставь погибать!.. Познал… познал правоту твою, еже против моего окаянства… Лукавством грешен и лжесвидетельством, завистию и малодушничаньем…
Вдвоем наконец справились с упиравшимся в своем уничижении старцем, втащили в келью. Но он и там не захотел сидеть на лавке, бросился в ноги Андрею:
– Прости ты меня, старого дятла, прости, чистая душа…
– Да о чем говоришь, Феофан, в толк не возьму! – изнывал от жалости к нему Андрей, под мышки удерживая изографа.
Вместе с Данилой вновь усадили его, крепко припечатали к стенке, пресекая ярые поползновения к обтиранию пола коленями.
– Прости, прости, прости, – скороговоркой стал молить Феофан. – Что по моей вине в яме сидел, а я князя не захотел вразумить про то убогое малеванье, незнамо чье, на тебя возложенное… Что в обидах своих тебя корил, самопревозносясь… Что праху земному чуть не поклонился и тобою вразумлен был…
Данила поднес ему ковш с водой. Похлебав, Гречин немного успокоился. Перестал рваться, поджал под лавку босые ноги и поддернул разодранную спереди вотолу.
– Да я не таю на тебя ни мало зла, Феофан, – удивленно сказал Андрей.
