Наталья Иртенина - Андрей Рублёв, инок
– Догадался, чернец, – неприязненно осклабился гость после мгновения замешательства. – Не знаю, как ты это делаешь. Образа свои пишешь, в душу залезаешь. Как тать в чужой дом. Ну что ты смотришь на меня, как этот твой… Спас?!
– Ты сам попросил.
– Не просил я милостыню мне подавать жалостью, как убогому! Икона закопченая, говоришь? А ведь ты, пожалуй, и копченые любишь, иконник. Должен любить. – Юрий Святославич уселся на лавку рядом со Спасом. – Так слушай, чернец, мою исповедь. Каждое слово слушай, не пропусти. Тогда посмотрим, какова станет твоя милостыня.
Он стал рассказывать. Как пленился красотой чужой жены и не находил себе места, яростно грезя ее ласками, в мечтах и в снах обладая ею. Как люто возненавидел ее мужа, своего подколенника, вяземского князя, и зарубил на пиру за не понравившееся слово. Как после того направился в покои к его жене, повестил о смерти мужа и потребовал отдаться. Как набросился, кинул на ложе, рвал одежды, выпрастывая бабьи телеса. И как озверел, получив царапину на шее от ножа. Собственная кровь разъярила, а непокорство ничьей жены взбеленило. Как позвав слуг, велел им тут же, на полу распластать дерзкую бабу, посмевшую поднять на меня оружие. Смотрел, испытывая невыразимое, как отрубают куски от вожделенного тела. Сам весь в крови шел следом за слугами, волочившими ее в покрывале, а на полу дома рисовалась кровавая дорожка. И весь путь до реки проделал пешком, в жадной и злой досаде глядя на сочащийся красным куль. А потом ждал до последнего, стоя почти у края полыньи. Ждал с нетерпением, когда скроется с глаз ком кровавого мяса, ставший в один миг ненавистным, воплощением всех предательств, возмездий и горьких утрат, которыми чередовалась моя жизнь…
Так, со смакованием, дошел до конца рассказа. Иконник слушал с поникшей головой, вцепившись пальцами в край стола.
– Ну, где твоя жалость, чернец? – жестко и хлестко промолвил смоленский князь. – Дымом расточилась! Уже не хочешь в душу мне лезть? Страшно тебе там, в потьмах?!
– Мой страх ничто рядом с твоим страхом, князь, – с тихой скорбью сказал Андрей. – А ты и от карканья ворон скоро бегать станешь, если не очистишься.
Юрий Святославич резким движением нахлобучил шапку. Без слов покинул клеть. На крыльцо его вынесло как из горящего дома. Служилец подвел коня. Но отчего-то князь не торопился сесть в седло. Стоял возле морды жеребца, вдумчиво разглядывая наборную узду. Вдруг порывисто обернулся. В пяти саженях жался к амбару отрок с корчагой в руках, которого князь принял за холопа. Через мгновенье он понял, что ошибся. Никакой холоп не стал бы смотреть с такой ярой, огненной ненавистью. Но удивляла не ненависть, которую смоленский князь привык за свою жизнь встречать всюду – и в глазах врагов, и в лицах тех, кто говорил о дружбе. Щенок был чересчур зелен, чтобы сметь пялиться на него подобным образом. Юрий никак не мог отцепиться от этого взгляда, что-то настораживало его, мешая крикнуть служильцам, чтобы взяли наглеца и сотворили ему деревянную припарку от амбара. Но и тот, по-видимому старавшийся отвернуться, не в силах был это сделать. Будто обоих поймали палкой с крюками на двух концах.
Внезапно князь выругался. Узнав щенка, он более не медлил. Утвердился в седле и ударил коня.
Корчага выпала из рук Алешки, с хрустом развалившись на куски.
…Ночь шумела буйным ветром, скрадывая прочие звуки. Только хлопал и трясся где-то беспризорный ставень. В небе мятежно неслись тучи, между ними плыл белый круглобокий месяц.
К Успенскому собору на Городке подбиралась человечья фигура. Двигалась с оглядками, остановками. Окрестные дворы были глухо темны. Но в соборе горел крохотный, едва различимый сквозь окно красный огонек лампады. Возле паперти кравшегося скрыла густая тень. Уханье тяжелой двери подтвердило, что он вошел внутрь.
В соборе оказалось неожиданно светло. Переменчивый лунный свет бросал на каменный пол причудливые тени. Лампада, поставленная на аналой, казалась излишней. Рядом с ней лицом к алтарной преграде стоял человек, укутанный в плащ.
– Это ты, вяземское отродье? – громко произнес он, не оборачиваясь.
– Я.
На средину храма в большую лужу света шагнул отрок в глухо запахнутой вотоле. Он потянул завязки и сбросил ее на пол, обнаружив на поясе ножны с мечом. Звонко чиркнул металл.
– Я ждал тебя тут и прошлой ночью. Но ты не торопишься.
Говоривший наконец повернулся. На голове у него была круглая княжья шапка, отороченная собольим мехом и расшитая золотом.
– Хочешь пролить кровь в храме?
Вопрос прозвучал с ядовитой усмешкой.
– А перед тем ты, наверное, хочешь сказать мне, что я погубил твою жизнь, лишил тебя всего – имения, родовой чести, службы?..
– Я просто хочу тебя убить. Зарезать, как пса.
– Нет, это я себя погубил и лишил всего, – будто не слыша, продолжал смоленский князь. – А ты… ты тоже сам всего себя лишил, погнавшись за мной. На что ты надеялся, щенок? Месть – деяние не для глуздырей и сопляков. Даже мне она не всегда бывала по силам. Или ты уповал, что Он тебе поможет? – Рука князя вздернулась, указав на Христа в деисусе. – Нет. Он не помогает таким, как я и ты. У тебя снова ничего не получится. А я, – он ткнул пальцем в рубец на щеке, – не прощаю этого.
– Поглядим, – процедил Алексей, шагнув вперед.
За спиной у него раздался топот. Отрок обернулся. С хоров собора спустились прятавшиеся служильцы. Их было двое, с саблями.
– Упрямый, – усмехнулся князь. – В точности как твоя дура-мать.
Отшвырнув лежавшую на полу вотолу, дворские приблизились. Схватка оказалась коротка, как мгновения между двумя вдохами. Отбив удар одной сабли, отрок не сумел закрыть себя от другой. Жгучая, помрачающая сознание боль полоснула тело – клинок, пройдясь поперек, вспорол ему живот.
Алексей выронил меч и, зажимая рану, медленно упал на колени. Сабля взмыла над ним, нацеленная в шею.
Ее удержал вскрик смоленского князя. Вздев руки, Юрий Святославич закрывал лицо, на котором проступил ужас, подобный внезапному помешательству. Князь смотрел ввысь и дергал губами – то ли шептал, то ли тщетно пытался кричать. И вдруг тоже свалился на пол.
– Не трожьте его! – исторгся из князя вопль.
Служильцы, опасливо озираясь, бросились к хозяину. Тот, словно в припадке, бился головой об пол, скреб каменные плиты пальцами и бормотал в страхе:
– Видишь, Ульяния, я пожалел твоего сына. Пожалей и ты меня… Не трожь… не трожь меня… уходи!
– Никого нет, князь, – недоумевали дворские. – Что с щенком делать? Оставлять нельзя.
– Не трожь… не трожьте!.. Она… она здесь…
Служильцы, вдев сабли в ножны, подхватили князя под руки и быстро потащили в притвор. Из-под тела, ничком лежащего на полу, вытекал черный ручеек, собираясь в лужу.
…Андрею не спалось. Волновавшаяся за окном ночь тревожила, к чему-то нудила. Он оставил ложе, натянул подрясник, сунул ноги в поршни. Ушел через залитый луной двор в хоромы.
Но едва приступил к молитве, вскочил, заторопился обратно на двор. Тихой тенью скользнул к воротам, отпер и заспешил по улице. Его гнало острое чувство, что он должен идти к собору Городка, быть там.
Вскоре уже открывал тугую дверь храма. Это было странно, ведь на ночь собор запирают. Войдя, сразу увидел в глубине храма лежащего человека.
Андрей присел рядом, перевернул тело. Звякнул об пол меч со смарагдовым камнем в рукояти.
– Алешка!
Отрок был еще жив.
Иконник побежал за помощью.
11.Открыв глаза, он увидел над собой лицо ангела. Но разве бывают улыбающиеся ангелы? Алешка считал себя человеком, немало повидавшим ангелов. Самых разных: грозных воинов с мечом и в броне, мирных благовестников, строгих назидателей, задумчивых печальников о людском роде. Лучше всего выходили ангелы у иконника Андрея. Но даже у него никогда не видел Алешка ангела с радостной улыбкой и девичьей косой на плече.
– Очнулся! Очнулся!
Отроковица весело засмеялась, подзывая кого-то, и Алешка окончательно понял, что это не ангел, а он не на том свете.
Над ним склонилась старуха, что-то прошамкала, поправила взголовье. Потом совала ему в рот ложку с горьким зельем и умывала лицо мокрым утиральником.
После старухи вновь появилась девица. Алешка уже мог улыбаться в ответ. Она присела на поставленное рядом креслице и стала важно рассказывать:
– В Москву посылали за твоим братом, вяземским князем Петром, что служит у великого князя Василия. Он примчал и сразу сюда, к тебе. Признал тут же! Хотел без промедления забрать в Москву, да наши лекари не дали. Тебя в дороге бы растрясло, открылась бы рана. И так сколько крови потерял, страсть! Когда тебя принесли, весь белый был, вот как свежее молоко… – Она вздохнула совсем как взрослая матрона. – Эх, Алешенька! Что же ты с собой делал все эти годы? Где пропадал пропадом? И зачем не открылся мне сразу? Уж я бы…
Алексей так широко заулыбался, что девица осеклась.
