Теодор Парницкий - Аэций, последний римлянин
Аэций нахмурил брови.
— Пока я жив, ни один король, ни варварский народ не войдет в Рим, клянусь вам…
— Чем клянешься, славный муж?..
— Честью и добрым именем Аэция в потомках, — сказал он и вошел в курию, встреченный оглушительным гулом приветствий и бурей рукоплесканий.
3Подходит к концу ежегодный день дружбы. Не прерывая своего рассказа о чудесах двора Аттилы, Кассиодор дает знак слугам — пусть наполнят пенистым цекубским вином до краев прощальные чаши. Как только блеснет на небе первая звезда, Аэций и Марцеллин обнимут хозяина и по большой Кротонской дороге отправятся, следуя всю ночь, в Регий, откуда под утро переправятся на сицилийский берег, в Мессану, где патриций вот уже три месяца собирает италийские легионы, ожидая скорого вторжения Гензериха. Один только Басс останется на ночлег в старинном брутийском гнезде рода Кассиодоров, но с рассветом и он покинет гостеприимный дом друга, отправясь в Рим на торжественное заседание сената, посвященное пятьдесят пятой годовщине Аэция. Быстро проходит в этом году день дружбы — действительно только день, а не два, не три, не неделя, как бывало в давние годы…
Седьмой по счету, этот самый короткий день дружбы. Семь лет назад впервые разлетелась по Риму и Равенне вызывающая всеобщую тревогу весть, что патриций империи уехал вдруг, неизвестно куда, неизвестно насколько, оставив нерешенными — как шептались магистры и магистрианы — самые важные дела империи… Все ломали голову, что бы это значило, куда бы он мог поехать, но никто не заметил исчезновения из Клаосийского порта легкой быстрой галеры, на которой ночью незаметно переправился Аэций через Адриатику на далматинский берег, чтобы во владениях Марцеллина — в той самой вилле, где он некогда укрывался от мести Плацидии, — провести короткую и милую ему минуту отдыха в кругу тех, кого он считал своими ближайшими друзьями и дарил особым расположением. Происходило это спустя несколько дней после возвращения из Галлии, где он находился четыре года, и за неделю до получения скорбного известия о поражении и смерти Литория, имя которого не раз вспоминал Аэций в течение первого дня дружбы, поднимая чашу в его честь и выражая несокрушимую надежду, что на следующий год в их кругу не будет пустовать место победоносного начальника конницы…
Второй день дружбы, совпавший с крещением сына Гауденция новым епископом Рима, отмечался во владениях самого Аэция; третий — в укрепленном замке главнокомандующего Сигизвульта под Каралисом на Сардинии; четвертый, на котором недоставало уже Сигизвульта, посвятили памяти благороднейшего из римлян, собравшись в день смерти Бонифация, в десятую ее годовщину; пятый праздновали в вилле Меробауда под Фиденами, на другой день после назначения поэта главнокомандующим. Это был единственный раз, когда круг друзей патриция вместо того, чтобы уменьшаться, пополнился прибывшим из Испании Астурием. И единственный раз, когда Флавий Меробауд вместо того, чтобы читать свои, слушал чужие панегирики, которыми осыпали его поэты со всех концов империи, славя день его возвышения как величайший праздник муз!
А когда в шестой раз — как раз в десятилетие возвращения Аэция из изгнания и назначения его патрицием — собрались в пиценском имении Басса, то, кроме хозяина, там были Кассиодор, восседавший за праздничным столом по правую руку Аэция, Меробауд и Марцеллин — по левую… А теперь — когда к концу приближается седьмой день дружбы и первая звезда должна возвестить минуту расставания — Марцеллин вместо того, чтобы радоваться, что занимает, место рядом с Аэцием, со скорбью думает, что вот уже и нет между ними того, чье место еще год назад отделяло его от патриция. Скорбь эта виднеется и в грустно-улыбчивом взгляде, который Марцеллин время от времени бросает на любимого вождя. Аэций читает его без труда… читает и еще что-то: немой упрек и обиду… И он не рассердится, только надует пренебрежительно губы и неприязненно пожмет плечами…
Да, взгляд Марцеллина говорит правду: одним другом у Аэция меньше, но что делать… Поэтическая слава и высшее воинское звание — не многовато ли для одного человека?.. Марцеллин должен знать и верить, что патрицию действительно было не очень приятно назначать Меробауда, но что он мог сделать?.. Для защиты панегириста рвать союз с сенатом?.. Начинать борьбу с могущественными родами тогда, когда Валентиниан все энергичней и с каждым днем успешнее сколачивает правоведов и чиновников в свою новую сильную партию?! Он был бы безумцем, если бы так поступил, — а без новых панегириков как-нибудь обойдется…
Молодой язычник отлично понимает немой ответ патриция, но Аэций не поймет того, что Марцеллин не только со скорбью, но и с некоторого рода удивлением думает об обиде, нанесенной его другу: разгневанный и оскорбленный Меробауд бросил прежний образ жизни и укрылся в какой-то сельской местности в Бетике…
«Клянусь священными геликонскими музами! — с искренней боязнью восклицает в душе Марцеллин. — Сколько свободного времени будет теперь у него для писания плохих стихов и варварской прозы?!»
Басс поглядывает на небо. Первую звезду еще, к счастью, приходится подождать, но на западе более багровое, чем обычно, солнце уже давно зажгло бледно-синие вершины брутийских взгорий, и вот — огромное, огненногривое, великолепное — скатывается оно все быстрее и быстрее за их живописные нагромождения, заставляя розоветь от последнего снопа лучей чудесным цветом девичьего тела стены города Стиллеция. Еще минута — и оно совсем исчезнет, растопившись в прекрасном сказочном Океане тысячами красок и тысячами оттенков…
Кассиодор тем же движением, каким его праотцы поднимали чашу, прощаясь с Гелиосом, сходящим в объятия Фетиды[92] поднимает свой кубок в честь отправляющегося на отдых «Ока господнего провидения». После чего снова возвращается к своему рассказу о посольстве к Аттиле.
— Я спрашиваю его, действительно ли он желает гибели империи… неужели, несмотря на всю свою дружбу к Аэцию, он действительно — как это говорят — готовит нашествие на западные области?.. Он усмехается и через грека Онегеза отвечает: «Моя слава и могущество совсем не нуждаются в том, чтобы лишить Валентиниана пурпура и империи… Я даже люблю его, как брата…» Я уже не со страхом, а с удивлением смотрю в это уродливое — ты же сам знаешь, Аэций, какое оно уродливое — лицо… в эти хитро и умно улыбающиеся глазки… на эти бесформенные губы и на редкие волоски бороды… Он же смеется: «Дружба моя к Валентиниану столь велика и так ревнива, что не успокоится до тех пор, пока не получит какого-нибудь доказательства взаимности… какого-нибудь действительно дружеского дара…» Я даже отпрянул. «Ты требуешь от Западной империи дани?!» А тот уже не смеется — гогочет!.. «Нет, не дани, всего лишь подарка, — переводит Онегез. — Разве я смею?.. Я покорно прошу…»
Басс с трудом сдерживает рвущийся смех. Двадцать лет назад так же разговаривал с Плацидией Аэций!
— Через десять дней, Геркулан, — обращается патриций к Бассу, — сенат должен одобрить постоянный ежегодный дружеский подарок для короля гуннов — истинно дружественного империи Аттилы…
Лицо Марцеллина заливается легким румянцем. Кассиодор опускает глаза. Басс вздыхает.
— А если император наложит вето? — спросил он с колебанием в голосе.
Аэций засмеялся.
— Плацид? Пусть попробует…
Наступила минута гнетущего молчания. Прервал ее снова Басс.
— Значит, император западных областей будет платить дань самому дикому из варваров?! — произнес он тихо и с нескрываемой горечью.
— Самому сильному из варваров, — воскликнул Аэций. — Что я говорю, друг мой?! Самому сильному из владык света!.. А впрочем, — добавил он тихо, — разве император Восточной империи вот уже два года не платит ему такую дань?..
— Это верно, платит, — ответил Басс, — но знаешь, Аэций, что бы я ответил, будь я на месте Валентиниана, на то, о чем ты сказал только что?
— Право не знаю, Геркулан.
Голос Аэция звучал сухо и почти неприязненно. Но Басс не смутился. Наоборот, еще большая горечь и даже легкая издевка послышались в его голосе, когда он произнес:
— На месте императора я бы так сказал: «Действительно, Восток платит гуннам, но ведь у Феодосия нет непобедимого Аэция…»
— И потому он платит семьсот фунтов золота в год! — воскликнул патриций, живо, но совершенно спокойно, почти дружески, сразу рассеяв тревогу, которая после слов Басса появилась на лицах Марцеллина и Кассиодора. — Запад же, у которого есть Аэций, будет платить только половину этой суммы… Так ведь, Кассиодор?.. Разве не сказал тебе король Аттила, что он не хочет с нас больше двадцати пяти тысяч двухсот солидов ежегодно?..
— Было так, как ты говоришь, славный муж, — подтвердил Кассиодор и тут же обратился к Бассу. — Скажи сам, Геркулан, разве это не настоящий триумф?.. За цену, в два раза меньшую, мы добиваемся мира, который нужен нам по крайней мере в два раза больше, чем Востоку…
