Теодор Парницкий - Аэций, последний римлянин
— Было так, как ты говоришь, славный муж, — подтвердил Кассиодор и тут же обратился к Бассу. — Скажи сам, Геркулан, разве это не настоящий триумф?.. За цену, в два раза меньшую, мы добиваемся мира, который нужен нам по крайней мере в два раза больше, чем Востоку…
— Поскольку у Востока, — подхватил Марцеллин, — кроме Аттилы, есть только один враг: персы… А у нас?.. Посчитай на пальцах, сиятельный… Гензерих, вестготы, Ругила со своими свевами, вечно беспокойные франки, беспрестанно бунтующие багауды в Испании… А бургунды, аланы, армориканы… Правда, сейчас они сидят тихо, но разве завтра можно будет полагаться на их верность?.. Право, сиятельный Басс, не в два и не в четыре, а во сто раз дешевле, чем Восточная империя, получили мы мир с Аттилой!..
Басс грустно покачал головой.
— Значит, отныне, — сказал он с горькой и страдальческой улыбкой, — великий и прекрасный римский мир будет миром лишь но милости гунна…
— Не только мир, — грубо возразил Аэций. — И император Западной империи будет владыкой лишь милостью гунна… Как приедешь в Равенну, Геркулан, спроси, прошу тебя, Плацида: не считает ли он, что за пурпур стоит дать триста пятьдесят фунтов ежегодно?!
— Сам посуди, Басс, — заговорил после краткого молчания Кассиодор, — сможем ли мы оказать сопротивление гунну, который втрое сильнее, чем объединенные силы вандалов и Теодориха, и именно тогда, когда мы накануне новой войны с этими объединенными силами арианских королей?! В любой месяц — да что в месяц! — в любую неделю они ударят на нас с двух сторон: один — на Италию, другой — на Арелат и Арверны… Неужели ты бы хотел, Басс, чтобы на нас ударили еще и из-за Рейна?!
Наступило угрюмое молчание. Все четверо перевели взгляд на простирающееся у их ног особенно прекрасное в этот предвечерний час море. Начинался прилив. В какой-то момент Аэций обратил внимание своих друзей на видневшийся в нескольких стадиях от берега маленький островок, на котором сидел, согнувшись, голый, темный, почти бронзовый подросток. Поднимающаяся вода медленно, но неумолимо с каждой минутой отнимала у него все новый и новый кусок земли вокруг ног. С берега плыл к островку небольшой челнок, в котором, быстро гребя, сидел какой-то бородач, вероятно, отец отрезанного приливом паренька. Успеет ли он вовремя?.. Спасет ли сына, который, вероятно, не умеет плавать?.. Не перевернет ли неосторожным движением челнок и не зачерпнет ли в него воды?.. Не сломается ли у него весло и не налетит ли неожиданно с востока вихрь, грозящий застопорить бег лодки?.. Вот что важнее всего было в эту минуту для патриция находящейся в смертельной опасности Римской империи и его ближайших соратников! Все сильнее бились у них сердца, а у Кассиодора выступили на лбу бисеринки холодного пота. Особенно тяжело было всем видеть, что мальчик не двигался, не размахивал руками, не кричал, не плакал, а неподвижно сидел, будто прикованный к своему месту, все в той же позе: скорчившись, поджав колени к самому подбородку, спрятав лицо в ладони…
— Я знаю, что он чувствует, — глухо произнес наконец Аэций. — Действительно, нет ничего страшнее, чем жестокая необходимость бездеятельно ждать спасения, которое должно прийти извне… Сколько раз вот так же… совсем так вот, как этот мальчик на островке, я сидел, уткнувшись лицом в ладони у гуннского костра, ожидая, когда вернется из мёзийского похода мой друг король Ругила. Я знал: пусть он только вернется — и триумфатором войдет в Италию находящийся вне закона, преследуемый и гонимый Плацидией изгнанник!.. Ждал… недели, месяцы, целый год, почти два года… Ничего не делал — как вот этот мальчик… Только думал… И он, наверное, думает… думает о том, что спасение может прийти слишком поздно… что он не дождется… Как же легко и быстро снует тогда мысль!.. И как страшно человек страдает… потому что знает, что ничто не поможет… что вот он сидит и ждет, а тем временем Ругила может вообще не вернуться… может пасть в битве, смертельно заболеть, попасть в плен либо броситься на собственный меч… Или вернется другим… Или вернется таким, как всегда, но уже поздно… Сколько же раз за эти долгие месяцы ожидания в меня могла ударить молния, или укусить змея, или отравить, а то и задушить во сне какая-нибудь мстительная, ревнивая или просто кем-то подосланная и делящая со мной ложе женщина… Такое ожидание — величайшая мука… Но ведь я дождался и добился того, чего хотел!..
Он торжествующе ударил рукой по столу, перевернул полную чашу с вином и, уже совсем не глядя на море, сказал другим голосом:
— Зажглась первая звезда. Нам пора, Марцеллин. Благодарю тебя, Кассиодор. Извольте только с Бассом внимательно выслушать, что я вам сейчас скажу: я слышал, что Петроний Максим, Фауст и Квадрациан требуют ввести у нас патрициат, как в Восточной империи… Они хотят, чтобы вместо одного было несколько патрициев и чтобы не был это титул, связанный с личностью того, кто осуществляет при императоре высшую власть, а только наиболее почетное отличие. Еще они хотят, чтобы вторым таким патрицием при мне стал Максим… Так вот, слушайте хорошенько, что я вам скажу: этого не будет. Пока я жив, я буду единым патрицием Западной империи. Максим же, если хочет, пусть перебирается в восточные области и принимает восточный патрициат из рук Феодосия… Я уже добиваюсь такого патрициата для Меробауда (Марцеллин взглянул на Аэция с глубокой благодарностью). И заметьте, что когда я говорю: «Этого не будет», — то не значит, что я имею в виду, будто вы должны в курии провалить предложение относительно перемены значения и правомочий патрициата… Нет, предложение это вообще не должно быть оглашено… А если кому-нибудь придет охота это сделать, предупреди, Басс, в сенате, что на другой же день после этого отделение дворцовой канцелярии для хранения писем и книг и все другие учреждения, не исключая префектуры города, изгонят со всех должностей всех сенаторских сынков и поищут новых, получше, из числа крысят, которые до сих пор только льнули к Плациду, а с этого дня начнут обожать Аэция… Будьте здоровы…
Челнок с бородачом и спасенным сыном пристает к берегу. Кассиодор, который проводил до самой дороги Аэция и Марцеллина, возвращается на террасу, где проходил пир друзей, и, потянувшись к чаше с вином, говорит с улыбкой Бассу:
— Аэций — это истинное благословение неба и настоящее спасение Западной империи, но трудно восхищаться, когда он смотрит на империю и на все, что в ней есть, так, как будто это деревня, взятая им в аренду у императора.
— У нас взятая, Кассиодор… у сенаторских родов… — подчеркнуто поправляет Басс, не отрывая глаз от серебристой глади моря. — И знаешь, что я тебе скажу?.. Ты совершенно прав, но разве пожизненный арендатор не приносит всегда владельцу больше пользы, чем раб или наемник?..
Кассиодор отнимает от губ чашу, к которой только что прикоснулся.
— Я думаю, Геркулан, что пожизненная аренда очень быстро превратится в наследственное владение. И ждать уже недолго, так ведь?
Басс молчит.
4Чрезвычайное заседание императорского совета, неожиданно созванное патрицием во время состязаний на гипподроме и назначенное на шесть часов, не началось и в восемь, хотя сразу же после семи в комнату заседаний явился Валентиниан. Ждали Аэция.
— Вот уже три часа беседует он с послами короля Гензериха, — дрожащим голосом объяснил императору comes sacrarum largitionum[93] Исидор.
Валентиниан не слышал ни о каком посольстве. Он выиграл на гипподроме большой заклад у Секста Петрония и чувствовал себя в отличном настроении.
— Чего хотят послы Гензериха? — спросил он, полный быстро нарастающей тревоги, и вдруг почувствовал, что бледнеет, а упругие, натренированные ноги начинают трястись, как в лихорадке. Сановники окружили его тесным кольцом, доверительно, святотатственно… («Святотатственно, сказала бы мать», — подумал император.)
Собственно, никто из них не знает, что нужно послам вандалов, но все предполагают, что посольство не что иное, как знак о начале войны.
— Богомерзкий еретик Гензерих, — шепчет еще более бледный, чем император, квестор священного дворца, — впал в такую сатанинскую гордыню, что либо считает, что с той поры, как он не является федератом, он должен во всем подражать обычаям империи, а стало быть, и начинать войну с торжественного ее объявления, либо хочет показать, что настолько презирает римлян как противника, что вместо того, чтобы обрушиться неожиданно, как раньше, еще дает им время приготовиться к защите…
Но сильнее всех испуган Альбин Соммер, вот уже два года исполняющий долгожданную должность префекта претория Италии: вытянутая его рука отчаянно потрясает высоко над головами всех присутствующих пергаментным свитком. Не далее как пять дней тому назад получил он от префекта претория Галлии, что письмо, доносящее о неслыханных военных приготовлениях короля Теодориха и выражающее твердую уверенность, что в тот же самый день, когда Гензерих начнет военные действия против Италии, вестготы ударят одновременно в трех местах — на Арверны, Нарбон и Габалу; помощь же осевших на правом берегу Родана, под Валеннией, аланских федератов если и не окажется сомнительной, то, во всяком случае, не будет существенной как из-за малого числа аланских воинов, так и из-за расстояния, отделяющего Родан от границы вестготских владении… Слушая слова Альбина Соммера, все сиятельные мужи как один устремили на императора умоляющий взгляд: нельзя допустить войны!.. Неужели Гензерих повторит то, что тридцать пять лет назад учинил Аларих?.. Самое главное — отстоять Рим… отстоять Италию! Любой ценой!.. Галлию пусть хранит бог, если ее не может сохранить римский мир… Пусть Теодорих берет, что хочет и сколько хочет: остаток Аквитании, Нарбон, северный берег Лигера, — только бы оттянуть для защиты Италии все галльские легионы…
