Андрей Упит - На грани веков
Крашевский, пытаясь устоять на ногах посредине корчмы, размахивал кулаками и проповедовал, как заправский пастор:
— Бараны, говорю вам и стою на том! Над своим братом потешаться да за дверь его выкидывать, на это у вас духу хватает. А вот немецким подпевалам дали удрать. Господа бароны у каждого из вас поодиночке тянут жилы, а потом дозволяют подыхать стадом. Ну скажите, сколько в ваших волостях подохло еще недавно, в голодные годы? И сколько осталось в живых во время большой чумы сто лет назад? А вы ничего не делаете. Гнете хребет шесть дней и идете в воскресенье в корчму, чтобы корчмарка еще больше жирела, — поглядите, вот она, завтра лопнет. Деньги пропиваете, ум пропиваете, таким, как я, уподобляетесь. Что вы обо мне беспокоитесь — я ведь Ян-поляк, мне это можно. Имение пропил, чахотку пропью, и конец! У меня нет невесты, которую эстонец может взять, будто какую-то рукавицу, и отдать другому.
Друст попытался утихомирить его. Но Ян-поляк, загоревшись, уже не отступался. В его костлявой руке еще хватало силы, чтобы оттолкнуть приятеля.
— Бараны, говорю я вам, ими и останетесь! Раз господа уже гнали вас на войну с московитами, вы, понятно, шли. А когда, спрашивается, вернулись — те, кто вернулся?.. Сестру оставили в люльке, а застали взрослой. Петь об этом вы умеете, это да. А потом вам приходилось воевать с поляками, литовцами, эстонцами — каких только врагов не было у ваших господ? Раз вас окрестили в католичество, а потом решили, что католическая вера не годится, и перекрестили в лютеран. Разве кто спрашивал, чего вы сами хотите? А сами вы разве чего-нибудь хотели, что-нибудь могли?
Голос его прервался, он долго кашлял, затем попытался покрепче утвердиться на ногах. Вскинул кулак еще выше.
— Это были не вы, а отцы ваши, и угнетали их старые помещики. Но помните, что вам говорит Ян-поляк, нищий и пропойца, который один видит больше, чем вы все вместе. Новые будут не лучше старых. Теперь они вас будут на бунт против шведов подбивать, потому что такого смертельного врага у немцев никогда еще не было. На ваших друзей вас будут подымать. Против сильнейшего войска и искуснейших правителей в Европе. Как кострику, вас развеют и загонят в леса. Как волки, вы будете скрываться там и, как волки, один за другим погибнете.
Что-то треснуло. Кузнец вскочил, выхватил из-под одежды короткий, собственной выковки меч и всадил его в стол из неструганых досок.
— Его правда! Не хотим подыхать, как волки в лесу!
— Волки… я забыл, с кем я вас поравнял. Вы не хотите… чего ж вы хотите? Если б вы чего хотели, то добились бы. Что валдавцы под Ригой учинили? Барона убили, имение сожгли — и что им за это было? Теперь они под казной, на барщину в имение ходят четыре дня, два работают на себя. У них ваккенбухи, ренту им повысить не могут, подати тоже. У них есть школа, есть свой крестьянский суд, управляющий не смеет пороть за каждый пустяк и невест их, как рукавицы, дарить другому…
Мартынь только кивнул головой товарищам.
— Пошли!
А те, распаленные водкой и речью Яна-поляка, уже и сами собирались. Все семеро тотчас вывалились вон. Томс громыхал своей палицей, Кришев отвал звенел, когда он волочил его за собой по земле, пальцы Друста шарили под одеждой, где за пояс был заткнут топор, — словно драку нужно было затевать возле самой же корчмы.
Крашевский остался у стойки, привалившись к ней и еле справляясь с одышкой. Корчмарка простонала:
— Ах, господи, ах ты, господи! Страсть одна, а не люди! И вы с этакими заодно! Нет, надо сей же час бежать в имение.
Крашевский уже откашлялся и угрожающе потряс головой.
— А я тебе говорю, никуда ты не побежишь! Побереги свое сало, смотри, чтобы тебя не поджарили в твоей же корчме. Гляди, с ними шутки плохи.
И он потащился прочь. Глянул в сторону церкви, затем в сосновскую сторону — семерка была уже далеко, словно гналась за кем-то. Рот его скривился в хмельной уродливой усмешке.
— Много ты повидал на своем веку, Ян Крашевский, а вот как мужики господ бьют, этого еще не видывал. Не упускай случая!
И он заковылял за ними следом — по самой середине дороги, вздымая клубы подсохшего песка.
Хоть и спешили они что было духу, а все же никого не нагнали. На краю поля, выйдя из ельника, сразу приметили, что в Лауках гостей уже нет. Слишком долго они бражничали в корчме. Мартынь, оглянувшись, посмотрел на товарища такими глазами, будто тот был единственным виновником, и Друст опустил взгляд, словно признаваясь и беря на себя вину.
На краю большака свадебные ворота — две довольно высокие березы согнуты в дугу, связаны верхушками. Дальше по дороге к хутору по обеим сторонам до самого двора натыканы березки поменьше — и самый двор тоже убран ветками. Правда, воткнутых оставалось уже мало — березки, рябинки, кленовые и липовые ветки повырваны, смяты, раскиданы, капустные грядки потоптаны, у изгородей все занавожено и запружено лошадьми.
Новый крепкий забор из трех длинных жердей, пропущенных сквозь столбы и переплетенных жердинками, ровно обрубленными сверху. Поодаль овин, прямо против ворот, с краю, жилой придел из тесаных бревен с окном, отдельной дверью и даже с трубой над плотной соломенной крышей. С правой стороны хлев, слева клеть с ручной меленкой, с широким навесом на резных столбах — у каждого вверху по два гуська, как две вскинутые руки. В низинке, у самой опушки, банька и колодец с высоко поднятым журавлем и окованным дубовым ведром, вокруг него — лавки для стирки и на козлах колода для водопоя. Все еще довольно новое, крепкое, построенное руками умельца лет тридцать назад для теперешней Лауковой, когда та с покойным столяром из имения поселилась здесь вместо старых, разорившихся выгнанных хозяев.
Мартынь злобно отшвырнул валявшуюся в воротах замазанную дегтем ветку и направился к овину. Два длинных дощатых стола на чурбанах уже опустошены, только пустые миски, жбаны и лукошки для лепешек оставлены между разлитыми лужами пива и объедками. Мартынь знал, куда идти. Под искривившейся березой на конце скамьи — Лауков Тедис, видать, единственная живая душа в доме. Короткие ножонки кончиками пальцев едва достигают земли, большой горб выгнулся над затылком, безбородое лицо раздалось в ширину; раскорячившись за столом, он необычайно напоминал только что вылезшую на солнышко жабу. И шея у него трепыхалась, точно у жабы, когда он раскрывал огромный, от уха до уха, рот и перепончатой лапой уродливо длинной руки пихал туда кусок говядины, а другой ломал курземскую лепешку и макал ее в миску с маслом. Тут же поставлен кувшин с шапкой пивной пены, рядом подкачен бочонок. Ел Тедис, чавкая, больше орудуя клыками, челюсти работали быстро-быстро, верхний ряд желтых зубов далеко выдавался за нижний, щеки вздувались пузырями. Как только показались незваные гости, челюсти Тедиса перестали двигаться, поверх восковой желтизны проступили красные пятна. Не дождавшись, пока они подойдут поближе, он оставил в миске с маслом кусок лепешки, дважды махнул ладонью длинной, как жердь, руки:
— Все уже, конец! Уехали, в Бриедисы уехали!
Прищуренные от страха и ненависти глазки сверлили Мартыня. Друст коленом поддал ему в бок.
— Подвинься ты, смердюк, управителев пащенок! Лесовики на свадьбу пожаловали!
Неожиданно быстро и ловко горбун отъехал по скамье вбок, прижавшись животом к шероховатому краю стола. Друст уселся на его место и сейчас же потянулся за жбанцем с пивом, остальные мигом пристроились рядом и по другую сторону стола. Томс отшвырнул торчащий из масла кусок лепешки и придвинул еще наполовину полное лукошко. Иоргис Гайгал поставил на середину миску с мясом, чтобы все могли достать. Криш сам пил мало, поэтому принялся разливать из бочонка, хотя каждый раз, нагибаясь, морщился. Больше всех Тедиса ненавидел Клав — еще с давнишних пор, а за что — и сам бы не мог сказать, худого тот ему ничего не сделал. Вот и сейчас Клав то и дело крутил в руках вилы, уставясь через стол. А когда раскрыл рот, каждое слово его точно кулаком бухало горбуна по лбу.
— Больше пива у тебя нету?
Тедис снова замахал руками.
— Нету, нету! Три бочонка на телеги взвалили и в Бриедисы. Пьют, что быки.
Сообразив, что они не собираются его трогать и что Тенису с Майей они уж ничего не могут поделать, он осмелел, красные пятна на лице его поблекли. Сказанное насчет быков точно так же могло относиться и к этим лесовикам, но у них же ведь не было ни времени, ни смекалки, чтобы принимать во внимание такие мелочи. Жбанец был только один, им казалось, что череда ждать слишком долго. Томс ухватил бочонок, вскинул на край стола, сгреб миску из-под мяса, наполнил ее до краев, поднес обеими руками ко рту, припал и принялся тянуть из нее, обливая штаны и живот. В бочонке, должно быть, уже меньше половины, может, дыра засорилась, потому и не текло как надо. Своим отвалом Криш выбил затычку, и тут пиво полилось с шипеньем, переливаясь через край посудины. На траве в середине двора ширилась пенящаяся лужа. Тедис поглядывал на нее страдающими, жадными, зеленоватыми от злобы глазами. В конце концов не выдержал:
