Стивен Прессфилд - Врата огня
Раздались было протестующие вопли, но они заглохли перед яростным взглядом Диэнека. Казалось, он был воплощением чистейшей правды.
– Меня тоже посещали подобные мысли. Всю ночь я мечтал о побеге. Как и все военачальники, и все лакедемоняне, включая Леонида.
На толпу снизошло отрезвление, все затихли.
– Да! – раздался чей-то голос.– Но мы не сделали этого!
Снова поднялся согласный ропот.
– Верно,– тихо проговорил Диэнек, и теперь его взгляд обратился не к войску, а, твердый как кремень, уставился на тройку пойманных.– Мы не сделали этого.
Какой-то момент он безжалостно рассматривал беглецов, потом отступил, чтобы все войско могло видеть их, связанных и безоружных среди вооруженных воинов.
– Пусть эти люди доживут свой век, проклятые сознанием сделанного ими. Пусть они просыпаются каждое утро с этим позором и засыпают каждой ночью с этим бесчестьем. Это и будет их смертным приговором – угасание живьем, которое куда тяжелее, чем тот пустяк, что встретим мы, прежде чем завтра взойдет солнце.
Он отошел за спину преступников, к краю толпы, откуда открывался путь к безопасности.
– Освободить проход!
Беглецы взмолились. Первый, безбородый юноша, едва переваливший за двадцать, заявил, что его бедное хозяйство находится менее чем в половине недели ходьбы и он боялся за свою молодую жену и малолетнюю дочку, за своих немощных отца и мать. Темнота лишила его мужества, признался он, но теперь он раскаивается. Сцепив в мольбе руки, он обратил взор к Диэнеку и феспийцу. Прошу вас, мое преступление было мгновенной слабостью! Это мгновение прошло. Сегодня я буду сражаться, и никто не упрекнет меня в недостатке мужества.
Теперь заговорили остальные двое, оба зрелые мужчины на пятом десятке; они давали самые страшные клятвы, что тоже будут сражаться с честью.
Диэнек возвышался над ними.
– Освободить проход!
Толпа расступилась, образуя коридор, по которому трое могли безопасно покинуть лагерь.
– Кто-нибудь еще? – вызывающе прогремел голос Дифирамба.– Кто еще хочет прогуляться? Пусть воспользуется черным ходом или отныне навсегда заткнется.
Несомненно, ни одно зрелище под небесами не могло быть более мрачным и позорным – так жалко выглядели несчастные. Сутулясь, они проходили по коридору позора сквозь строй молчащих соратников.
Я посмотрел на лица воинов. Своекорыстная злоба, якобы праведно требующая крови, покинула их. Теперь на прояснившихся лицах запечатлелся безжалостный стыд. Дешевая и лицемерная ярость, искавшая выхода на беглецах, теперь, вмешательством Диэнека, обратилась внутрь. И эта ярость, разожжённая в тайном горниле сердца каждого воина, теперь затвердела и превратилась в решимость повергнуть малодушных такому наказанию, что самая смерть показалась бы рядом с ней пустяком.
Диэнек повернулся и направился на пригорок. Когда он проходил мимо меня и Александра, его перехватил один скирит и двумя руками пожал ему руку.
– Блестяще, Диэнек! Ты пристыдил все войско. Теперь никто не посмеет двинуться из этой грязи.
На лице моего хозяина не было и тени удовлетворения. Теперь оно помрачнело, как маска скорби. Он оглянулся на троих подлецов, жалко уносящих свои жизни.
– Эти несчастные ублюдки вчера весь день держали строй, когда приходил их черед. Мне жаль их от всего сердца.
Преступники уже почти прошли сквозь строй своего позора. Тот из них, что унижался бесстыднее других, обернулся и крикнул войску:
– Дураки! Вы все умрете! Плевал я на вас, и будьте вы прокляты!
Под осуждающий гогот он скрылся за холмом, а за ним вприпрыжку и его товарищи, оглядываясь через плечо, как шавки.
Леонид отдал приказ полемарху Деркилиду, который передал его старшему над дозором: отныне в тылу часовых не ставить и не принимать никаких мер по предотвращению дезертирства.
С шумом воины разошлись по своим местам.
Диэнек уже дошел до места, где держали военнопленных и где его ждали Александр, я и Петух. Начальником скиритов был человек по имени Лахид, брат разведчика по прозвищу Собака.
– Отдай этого негодяя мне, друг! – Усталым жестом Диэнек указал на Петуха.– Этот ублюдок – мой племянник. Я сам перережу ему горло.
Глава двадцать девятая
Великий Царь гораздо лучше меня знает все подробности той интриги, в результате которой защитники прохода оказались окончательно преданы. Предателем был фракиец, пришедший сообщить военачальникам Великого Царя о существовании горной тропы в обход Горячих Ворот. Ведомо ему и о том, какое вознаграждение было выплачено из персидской сокровищницы этому преступнику.
Греки получали некоторые намеки об этом злополучном событии – сначала из знамений, замеченных в то утро перед вторым днем сражения, потом в течение всего дня сведения подкреплялись слухами и донесениями перебежчиков, а в конце концов, к вечеру шестого дня нахождения союзников в Фермопильском проходе, подозрения подтвердило свидетельство очевидца.
Во время первой смены часовых, примерно через два часа после прекращения дневной брани, сквозь греческие ряды прошел один персидский вельможа. Он назвал себя Тиррастиадом Кимским, начальником тысячи государственного призыва. Этот принц был самым высоким, красивым и великолепно наряженным врагом из всех, кто до сих пор перешел на нашу сторону. Он обратился к собранию на безупречном греческом языке и сказал, что его женой была Елена из Галикарнаса и что это обстоятельство и веление чести заставили его перейти на сторону союзников. Он сообщил спартанскому царю, что сам находился перед шатром Ксеркса в тот самый вечер, когда предатель, чье имя я знаю, но ни здесь, ни где-либо не стану повторять, пришел потребовать обещанную Великим Царем награду и предложил свои услуги, обещая провести персидские силы по тайной тропе.
Благородный Тиррастиад рассказал, что лично видел, как Великий Царь отдал персидским отрядам приказ пройти по ней и занять позиции в тылу союзников. Бессмертные, чьи потери были возмещены и чье число опять составляло десять тысяч, выступили с заходом солнца под командованием Гидарна. В этот самый момент они находятся на марше, ведомые предателем, а к рассвету должны занять позиции в нашем тылу, готовые к атаке.
Великий Царь, осведомленный о катастрофических для греков последствиях этого предательства, может удивиться реакции греческого собрания на своевременное и счастливое предупреждение благородного Тиррастиада.
Они ему не поверили.
Решили, что это хитрость.
Столь неразумную реакцию, столь удивительное стремление обмануть самих себя можно понять, лишь учитывая, что сердца союзников к тому времени охватил сопутствующий подобной битве восторг, невыразимое презрение к смерти.
Первый день сражения дал примеры необычайной доблести и героизма.
Второй начал плодить чудеса.
Самым удивительным был сам факт, что мы выжили. Сколько раз в течение предыдущих сорока восьми часов бойни каждый из нас переживал мгновение собственной гибели – и все же оставался жить. Сколько раз неисчислимые массы врагов с неудержимой мощью и отвагой обрушивались на союзников – и все же строй держался.
Три раза в тот второй день ряды защитников прохода колебались на грани, готовые рухнуть. Великий Царь видел тот момент – сразу после захода солнца,– когда противник прорвался к самой Стене и мириады воинов Державы с победным криком полезли на нее. И все-таки каким-то образом Стена устояла и проход удалось удержать.
В течение всего дня, этого второго дня сражения, два флота сражались у Скиафоса, зеркально отражая сухопутные войска у Ворот. Под утесами Артемизия моряки направляли бронзовые тараны в деревянные борта, а их братья бились металлом о металл на суше. 3ащитники прохода видели на горизонте дымные пятна горящих кораблей, а ближе к берегу – обломки бимсов и рангоута, разбитые в щепки весла и тела моряков, плывшие лицом вниз в прибрежном течении. Казалось, не греки и персы схватились в единоборстве – нет! Обе стороны как будто заключили какой-то извращенный союз, цель которого заключалась в совместной окраске почвы в темно-красный цвет. Сами небеса в тот день казались не населенным богами царством, которое придавало осмысленность происходящему внизу, а безобразной синевато-серой рожей, безразличной и не знающей сострадания.
Горная стена Каллидрома, нависавшая над резней, своим каменным безмолвным лицом без черт словно воплощала эту утрату сострадания. Все летавшие в воздухе существа исчезли. Ни на земле, ни в расщелинах скал не осталось ни малейшего признака зелени.
Сострадание имела лишь сама грязь. Только зловонный суп под ногами воинов давал передышку и оказывал поддержку. Ноги воинов размесили землю в жидкую похлебку по лодыжку глубиной, потом углубили жижу по голень; после люди проваливались по колено и сражались так. Пальцы хватались за почерневшую от крови жижу, ноги упирались в нее, ища опору, зубы умирающих кусали ее, словно люди челюстями копали себе могилу. Крестьяне, чьи руки раньше с удовольствием брали темные комья родных полей, чьи пальцы перетирали богатую почву, питающую урожай, теперь ползли на брюхе по этой суровой земле, хватались за нее обрубками переломанных пальцев и бесстыдно корчились, стараясь закопаться в эту земную мантию, чтобы защитить спину от безжалостного металла.
