Клаус Манн - Петр Ильич Чайковский. Патетическая симфония
Владимира он называл то «милый Котек», то «мой красавец Зилота» или «бедная Саша».
— Я тебя породил, — утверждал он. — Ты мой сын и мой наследник. Ты исправишь все мои оплошности. Ты станешь великим человеком, я завещаю тебе всю свою славу, которой я добивался только для тебя, mon prince![23] Подойди ко мне! — восклицал больной возбужденно, поднимаясь с постели и протягивая к юноше руки. — Подойди ко мне, чтобы я тебя благословил!
Сиделка силой укладывала его, причем профессор Бертенсон вынужден был ей помогать. Владимир с трудом держался на ногах, так потрясло и поразило его это зрелище. Сотрясаемый рыданиями, Боб упал в кресло. Он двое суток не спал и почти ничего не ел. Вдруг умирающий воскликнул:
— Покажись, ангел смерти! Не прячь от меня свое лицо! Час настал! Подойди ко мне, чтобы я мог коснуться твоего заплаканного лица! Приди ко мне, любимая моя матушка! Ты уже так долго ждешь меня, так долго меня к себе зовешь! Настал наконец час нашего воссоединения!
Боб не выдержал этого ужасного зрелища. Скорчившись в рыданиях, с бледным, искаженным горем лицом, юный племянник бросился вон из комнаты больного. А Петр Ильич, буйствуя в постели, казалось, обеими руками пытался притянуть к себе смерть, как будто хотел заключить ее в свои объятия. В экстатическом помутнении рассудка он называл смерть матушкой, матушку — сыном, сына — возлюбленным, возлюбленного — черным ангелом, которого неиствующий стремился завлечь на свое ложе для последнего, смертоносного воссоединения.
Через несколько минут он успокоился. Было слышно, как он тихо молится святой Фанни из Монбельяра, что, хотя и вызвало недоумение окружающих, все же казалось чуть ли не утешительным по сравнению с предшествующими эксцессами.
Этот последний и самый ужасный приступ оставил умирающего в состоянии изнеможения, от которого он уже так и не смог оправиться. Он немного подремал, а когда проснулся, был сильно утомлен, но сознание его было совершенно ясным.
Он узнал своего верного Алексея, приехавшего из Клина, своего брата Николая, раздражительного и немного сварливого пожилого господина, прибывшего в Санкт-Петербург сразу по получении тревожной телеграммы от Модеста. Петр Ильич приветствовал обоих усталой улыбкой.
Около полудня 24 октября доктор Бертенсон посчитал необходимым назначить больному теплую ванну «для поддержания функции почек». Петр Ильич без всяких возражений позволил себя раздеть и отнести в ванну. Сидя в теплой воде, он закрыл глаза и улыбнулся.
— Как хорошо… — прошептал он. — Приятно и тепло… Моя матушка тоже умерла после теплой ванны… Наверное, так и должно быть…
Над его морщинистым, волосатым, бледным и истерзанным телом лицо его с закрытыми глазами казалось трогательно величественным и необыкновенно красивым. Лоб его как будто светился. Лицо его было совершенно расслабленным, на нем не было ни следа мучений или судорог.
Сердцебиение ослабло. Петр Ильич был уже почти без сознания, когда его через несколько минут подняли из воды. Выражение покоя и полного умиротворения так и не покидало его лица. В сознание он больше не приходил.
Между тем в покоях умирающего, ускользающего, уходящего собралась целая толпа, как на праздничный прием. Братья Лютке явились в заинтригованно-торжественном настроении, одетые в элегантные темные костюмы, с ними красавец Буксгевден и молодой виолончелист из консерватории, которому протежировал Петр Ильич и который теперь тихо оплакивал потерю своего влиятельного покровителя. Молодые люди неловко уселись в ряд на принесенных из столовой узких стульях. За ними стояли, сдержанно всхлипывая, оба слуги, старый и молодой, Алексей и Назар. Рядом с постелью сидели Владимир и совершенно осунувшийся от горя Модест, в то время как брат Николай оживленно что-то обсуждал с тремя присутствующими докторами и сиделкой.
К вечеру, когда братья Лютке, красавец Буксгевден и виолончелист уже начали скучать, появился священник из Исаакиевского собора. Он внес некоторое оживление в покои больного, где в течение нескольких часов были слышны только монотонные стоны умирающего и время от времени перешептывание врачей и прислуги. Священник предстал перед печально затихшими собравшимися в роскошной рясе, с красивой бородой и с тихо позвякивающей церковной утварью. Разумеется, он очень скоро, пробубнив несколько молитв, снова удалился, поскольку казалось неуместным причащать лежащего без сознания больного. Короткое благочестивое развлечение закончилось.
Братья Лютке начали беспокойно ерзать на неудобных стульях. Красавец Буксгевден разминал свои атлетические конечности, то и дело поглядывал на часы и зевал. Петр Ильич не шевелился. Он лежал неподвижно с закрытыми глазами. Его хриплое дыхание действовало усыпляюще. И действительно, по прошествии нескольких часов некоторые из присутствующих заснули.
Состояние больного не менялось, и после полуночи Назар накрыл стол. Брат Николай широкими, осторожными и слегка птицеобразными жестами пригласил всех присутствующих в столовую. Тихо похрапывающие Лютке и Буксгевден испуганно встрепенулись, поскольку решили, что Петр Ильич Чайковский скончался. Услышав, что речь идет о закусках, они облегченно поднялись со своих мест.
Николай Ильич неуверенно, но с достоинством исполнял роль хозяина. Подали чай, водку, немного ветчины, вареные яйца и соленья. Большая часть гостей ела с изрядным аппетитом. Некоторым, разумеется, кусок в горло не лез. Модеста то и дело душили рыдания, а мрачный и молчаливый Назар наблюдал за жующими с нескрываемым осуждением.
Буксгевден приготовил для Владимира бутерброд с ветчиной и приглушенным голосом уговаривал своего друга его съесть.
— Ты должен заботиться о своем здоровье, Влади! — говорил он. — Съешь хоть половинку бутерброда, прошу тебя! Это твой долг перед дядей. Ты уже совсем жалко выглядишь!
Красивое и нежное лицо Боба действительно за последние дни страшно осунулось, темные глаза запали в глазницах, на тусклой коже проступали капли пота. Все эти дни он не брился, и с отросшей щетиной имел страдальческий и диковатый вид.
— Только ради тебя, — сказал Владимир и взял бутерброд.
В этот момент распахнулись дверь, и на пороге появилась сиделка, которую Петр Ильич называл то Дезире, то Антониной. Она призывно махнула Владимиру Давыдову рукой.
— Пойдемте! Дело идет к концу! Он вас позвал!
На мгновение Владимир застыл, как будто окаменел, потом бегом бросился из комнаты. Бутерброд с ветчиной он швырнул в коридоре.
Когда он вбежал в комнату больного, сиделка уже склонялась над постелью. Она успела его опередить. Племянник нерешительно остановился посреди комнаты, а сиделка выпрямилась и сказала:
— Уже поздно.
Владимир сделал два шага в сторону постели, но так и не решился посмотреть на Петра Ильича. Он отвернулся и, пошатываясь, отошел к стене.
Между тем Модест рухнул у постели брата. Комната была наполнена его пронзительным криком.
— Пьер! Отвечай, Пьер! Ну отвечай же!
В дверном проеме стоял Николай с докторами, за ними толпились слуги и молодые люди, некоторые из которых еще жевали. Надо всеми возвышалась красивая белокурая голова Буксгевдена.
Юный Боб прижался лицом к стене. В этой комнате еще не было обоев, и штукатурка была шершавой и прохладной. Боб вдруг почувствовал, что замерз. Он закашлялся. Тело его начало содрогаться от кашля и рыданий.
Когда же он решится наконец обернуться и посмотреть в строгое, просветленное, воскового цвета лицо своего лучшего, своего любящего друга? Когда же сможет юный Владимир оторваться от этой стены, у которой он хотел бы окаменеть в позе скорбящего юноши? Как будет Владимир жить дальше? Сумеет ли этот худенький, рыдающий юноша оправдать оказанное ему доверие и возложенные на него надежды? Не пошатнется ли он, покидая эту комнату? Не станет ли он беспомощным в отсутствие того обожания, к которому он успел привыкнуть? Не оступится ли он, не падет ли?
Он уже почти падает. Чтобы удержаться на ногах, он прижимается трясущимся телом к прохладному камню и касается его губами, как будто возмещая ту упущенную нежность, которой так долго пренебрегал.
Примечания
1
Оставьте меня в покое! (фр.).
2
Очень интересно! (англ.).
3
Метрдотель (фр.).
4
Дорогой (фр.).
5
«Так возвышен в своих трудах и так несравненно низок в своих поступках» (нем.).
6
«О та, кого я мог бы полюбить!» (фр.).
