Георгий Гулиа - Фараон Эхнатон
Она была полна, презрения к тем двум спорщикам:
— Нахохлились, как воробьи, добыли письменные приборы и папирус — и давай писать жалобы. Быстро-быстро. А потом кинулись к судье искать справедливости!
— Сорру, они поступили разумно.
— Да?
— Вполне!
— И ты бы вот так строчил жалобу?
— Если бы оказалась в том необходимость.
— Некий муж застал у своей жены любовника….
— Прискорбно.
— Как же он поступил, Тихотеп?
— Не знаю.
— А я знаю.
— Так расскажи, Сорру.
— Он привлек любовника к судебной ответственности. Собрал свидетелей и уличил того в подлости.
— Сорру, он поступил по закону. Разве — нет?
Нет, это выше ее представлений о ревности и верности. Мужу следовало отрубить голову и ей и любовнику!..
— Какая жестокость! — воскликнул ваятель.
— Нет, — решительно возразила Сорру, — если любишь — пойдешь на все! Что такое человек без любви? Просто камень на дороге. Булыжник. Кремень, из которого высекают искру посредством кресала. Небесного железа. Я всей душой ненавижу бесчувственных.
«…Львица, львица эта женщина! Она с одинаковой страстью растерзает врага и приласкает возлюбленного. Такая никогда не оценит ни пирамиды Хуфу, величайшего творения Хемиуна, ни изваяний Иртисена, ибо они не имеют даже косвенного отношения к тем чувствам, которые обуревают Сорру. Я раньше сравнивал ее, как и всех женщин, с травой. Нет, она львица — и мысли, и поступки ее необузданны, как у львицы. Вот что!..»
— Хорошо, — сказал он примирительно, — пусть мы, жители Кеми, слишком расчетливы, не ревнивы, мало воинственны и чрезмерно привержены к законам.
— Вы просто сутяги, — добродушно заметила Сорру.
— Сказано довольно-таки крепко.
— Вас хлебом не корми, а дай возможность пописать жалобы, по судам побродить. Отбери у вас земли немножко, сотую долю аруры[24] — в суд! Изменила жена — в суд! Оскорбил сосед — в суд! Раб ушел — в суд!
Тихотеп схватился за голову.
— Сорру! — вскрикнул он. — А что бы делала ты, будь мужчиной?
— Что? — Глаза у Сорру зловеще сверкнули. — Я бы прирезала обидчика. Собственноручно!
— Да, Сорру, скажу тебе по правде: Изидой тебя не назовешь.
— Я и не прошу.
— И ни Изида, и ни Ашторет…
— Я же сказала тебе, не стремлюсь походить на них…
— Впрочем… — Он легким нежным движением коснулся ее соска. — Пожалуй, есть в тебе кое-что от Ашторет.
Она оттолкнула его руку, подбоченилась, высоко подняла голову:
— А я и не стыжусь! Да, я женщина, подобно Ашторет. Я служу Ашторет и предаюсь прелюбодеянию во имя Ашторет.
— А я обожаю тебя именно за это, — сказал Тихотеп.
И, как все их встречи, закончилась тем же и эта. Она медленно скинула с себя шелковые одеяния. Обнажилась. И он прильнул к пупку ее — такому тугому и маленькому, как у детей. Живот ее теплый и упругий, словно только что выпеченный хлеб. Покрыт ровным загаром.
Он разделся. Стал к ней спиной, будто сопоставлял рост ее со своим. По сравнению с ним была она маленькой и хрупкой. Обхватила бедра его. И застонала…
Он поднял ее на руки. Обошел комнату вокруг три раза. Целуя ее. Не переставая целовать.
— Я несу тебя, как свет, — сказал он.
— У тебя большие руки.
— Несу, как аромат таинственный, невообразимо прекрасный.
— Ты соткан из жил, Тихотеп.
— И груди у тебя как две птички: вдруг вспорхнут, как сказано в одной старинной книге.
— Они жаждут тебя.
— И ты горячая, как камень посреди пустыни.
— Так остуди же меня!
— Чем? — спросил он дрожащим голосом.
— Ты знаешь сам…
Он искал губами ее губы. Она их прятала. Прятала, изнемогая и шепча:
— Любовь… Любовь… Любовь…
Среди ваятелей
Юти и Бек находились в мастерской Джехутимеса, когда неожиданно появился фараон вместе с Кийей. Джехутимес показывал своим друзьям набросок рельефа на плите: царь протягивает руки к его величеству Атону, как бы читая торжественный гимн в честь божества света и тепла. Ахтой и Тихотеп стояли сзади гостей, почтительно слушая объяснения Джехутимеса. В это время и появился фараон вместе с Кийей. Их сопровождал эскорт из дворцовой охраны.
Ваятели не сразу заметили высоких гостей. Послышался нетерпеливый топот коней, впряженных в колесницу его величества. И тут же показался его величество. Самолично. А за ним — Кийа. Старый Бек проворнее других опустился на колени, приветствуя благого бога. Остальные последовали его примеру.
— Он! — сказал громко один из тех, кто в соседней комнате замешивал глину. Было произнесено весьма выразительно это самое «он». Не требовалось даже переспрашивать, кто такой «он».
Нефтеруф кинулся к занавеске, чтобы удостовериться, на самом ли деле «он». Бывший каторжник осторожно раздвинул занавеску, которая вся в тяжелых складках. И он увидел то, что увидел: благой бог царственно улыбался, оглядывая мастерскую и коленопреклоненных ваятелей. Было что-то особенное в этой невзрачной фигуре, в этом остром, как кинжал, лице, в его глазах, во всей осанке. Божественность? Пожалуй. Уверенность? Пожалуй. И даже сила. Все вместе — и одно, и другое, и третье, пожалуй.
Кийа держалась скромно. Как бы в стороне. И в ней было что-то возвышенное. Надо отдать ей справедливость. Или это, может, от близости к его величеству? Так или иначе, она — царица. К ней можно относиться как угодно, однако в величии Кийе не откажешь…
Нефтеруф снова перевел взгляд на фараона. Так вот он! И вот он каков теперь! Одного его слова оказалось достаточно, чтобы весь блистательный род Нефтеруфа пошел прахом! Дуновение уст его — и Нефтеруф очутился в недрах земли. Глубоко под землей! Чтобы копать землю, подобно кроту. И добывать золото для него…
Рука бывшего каторжника невольно потянулась к кинжальчику, с которым Нефтеруф не расставался ни днем, ни ночью… Вот так, вот: один прыжок! Подобно зверю. И все сомнения кончаются. Месть совершается. В мгновение ока Кеми обретет нового правителя. А с новым правителем…
Лоб у Нефтеруфа вспотел. От напряжения. Бывший каторжник неотрывно глядел на фараона. До боли в висках. Что отделяло его от верховного правителя Кеми? Десять локтей да занавески? Разве это преграда? Это один… всего-навсего один прыжок…
«…Восемь лет мечтал об этой встрече… И днем и ночью думал. Давно решил, как поступлю я в эти мгновения. Я говорил себе: не буду думать. Я говорил себе: это будет удар молнии. Я говорил себе…»
В это время кто-то мягко положил руку на плечо Нефтеруфа. Очень мягко положил. Но рука тяжелая. Тяжелей и не придумаешь. И услышал за собой сопение. Так сопит носорог, почуявший опасность.
Нефтеруф резко поворотился назад. И увидел перед собой то, что увидел: увидел черное лицо и белые зубы. Красные губы и белые глаза. Негра увидел Нефтеруф. Такого огромного. Рукастого. Мускулистого. Курчавого. Улыбался негр улыбкой и доброй и недоброй. Нефтеруф не сразу разобрался, что же здесь происходит.
Чернокожий сказал тихо, тихо, тихо:
— Его величество выглядит очень хорошо.
— Да, — вырвалось у Нефтеруфа.
Чернокожий продолжал:
— Я видел, господин, с какой любовью взирал ты на нашего властителя — жизнь, здоровье, сила! Я тоже люблю его. Очень люблю. Мы все любим его. Он — словно Хапи. Такой великий.
От негра пахло чесноком. И мясом. Негр шепелявил. Негр был косноязычен. С трудом понимал его Нефтеруф К тему же негр шептал. Тихо, тихо…
— Да, да — сказал Нефтеруф.
— Смотри, смотри, — советовал негр, не отнимая руки от плеча. Нефтеруф хорошо уразумел одно: он в прочных объятиях этого негра. По-видимому, телохранителя его величества. Нефтеруф понял очень хорошо: фараон далек от него, как звезда Сотис, управляющая разливом Хапи. Это он понял! И еще понял: не надо двигаться. Ни вперед, ни назад. Ни вправо, ни влево… Прощай, мечта!..
— Смотри, смотри, — шептал зловеще чернокожий.
Его величество эдак внимательно, внимательно присматривался к коленопреклоненным. Немножко придирчиво: может, не нравилось ему что-нибудь? Но что? Фараона ведь не ждали. Естественно, ваятели не приоделись подобающим образом. За исключением Бека и Юти, которые были гостями. Джехутимес — в пыли. Ахтой — в глине. Тихотеп — желтый от пыли. Фараон полуобернулся к Кийе и сказал:
— Вот эти люди — ваятели. Подобных им не знает Кеми. Все ваятели мира недостойны стоять рядом с ними.
Он как бы говорил: вот каковы они, и все они — прах передо мною.
Она кивнула ему. И, чуточку сощурив глаза, по-прежнему стояла безмолвно. И весь вид ее свидетельствовал о том, что благоговела она перед этими знаменитыми людьми Кеми. Которые верноподданные и ее величества. Рабы ее. Послушные слову ее.
Потом его величество обратился к ваятелям. Он говорил вполголоса. С укоризной. Как бы с обидой на них. Медленно сгибая правую руку в локте и прикладывая ее к груди. И снова опуская. Неторопливо. Плавно. И речь его была ясной и неторопливой. Он дважды или трижды оборачивался к Кийе, как бы доводя свои мысли до ее сведения. Словно говорил главным образом для нее. Пожалуй, не было другого правителя в Кеми, который лучше подходил бы для этой высокой, божественной должности, чем его величество. Ему чутко внимали все ваятели, которые ждали знака, чтобы подняться на ноги. Поскольку знак не подан — то ли нарочно, то ли по рассеянности его величества, — они продолжали пребывать коленопреклоненными. Однако вскоре выяснилось, что фараон не был рассеянным, но действовал обдуманно, как во всех своих делах.
