Сергей Максимов - Путь Грифона
– Товарищ генерал намекает на наши непростые биографии, – теперь без улыбки предположил Эйтингон.
– Вы правильно меня поняли, Наум Исаакович. Устранение Троцкого вам никогда не простят по обе стороны нашего невидимого фронта. Политические круги не забывают про уничтожение своих представителей. А противоположные им силы имеют обыкновение менять свои взгляды в зависимости от политической конъюнктуры. А то и вовсе отказываться от многого из того, что они ещё вчера вытворяли. А уж как они не любят свидетелей и исполнителей своих прежних замыслов и дел – в словах не опишешь. Бойтесь мести за ликвидацию Троцкого… Теперь говорят, что Ленин живее всех живых. Вы уж простите за контрреволюционное высказывание, но, думается, что блистательный Лев Давидович куда живее несравненного Владимира Ильича. Я не провидец, Павел Анатольевич и Наум Исаакович, но с большой долей вероятности могу утверждать, что так или иначе, но пламенного революционера Троцкого вам ещё припомнят. Было бы лучше, если кто-нибудь проломил ему череп лет на двадцать пять раньше вас. Впрочем, и так всё случилось вовремя. Сейчас в пломбированном вагоне в Россию отправить западным мудрецам положительно некого. И мы меньше всего желали бы, чтоб после войны сюда опять заслали какую-нибудь революционную компанию.
– Кто припомнит? – совсем уже зло поинтересовался Павел Анатольевич, пропустив совсем уж контрреволюционное высказывание про пассажиров пломбированного вагона.
– Спросите у пророков, – попытался отшутиться Суровцев.
– У нас с недавнего времени завёлся один пророк, – в этот раз без своей обычной улыбки сказал Эйтингон, – Мессинг его фамилия. Работает артистом. У него, что ли, спросить?
– Душа норовит бросить бренное тело, отчаянье числя за зло… Угадывать мысли – опасное дело и пакостное ремесло, – вдруг заговорил генерал стихами.
– А это ещё откуда? – спросил Эйтингон.
– Малоизвестные стихи Фёдора Тютчева. Называются «Пророк», – ответил Суровцев.
– Врёте? – беззлобно поинтересовался Эйтингон.
– Конечно, – легкомысленно подтвердил генерал.
– Так кто, по-вашему, не простит? – всерьёз встревожился предыдущим заявлением Суровцева Судоплатов.
– А это вы уж сами определите. Может так статься, что кроме как в советской тюрьме и укрыться будет негде, – без всякого сомнения в голосе заявил Сергей Георгиевич.
– Типун вам на язык, – беззлобно парировал Эйтингон и опять заулыбался своей хитрой улыбкой. – По-хорошему, ваше назначение надо бы хорошенько обмыть, – неожиданно заявил он, – да что-то компания подобралась странная какая-то. Павел Анатольевич спиртное на дух не переносит. Вы, товарищ генерал, идейный противник пьянства. Мне ничего другого не остаётся, как только помалкивать.
– Компания хорошая, – согласился Суровцев, – и не стоит её осквернять пьянством. А то получится в соответствии с одним высказыванием Чехова: «Мне противны: игривый еврей, радикальный хохол и пьяный немец».
– Опять врёте? – рассмеявшись, спросил Наум Исаакович.
– На этот раз истинная правда. Это из записных книжек писателя. Правда, наши национальности нуждаются в серьёзных уточнениях.
– У меня жена, кстати говоря, еврейка, – не принимая шутливого тона, сказал Судоплатов.
– До недавнего времени – это почти устоявшаяся партийно-чекистская традиция. А вот у меня жена с татарской кровью. Можно сказать, восстановленная традиция русского дворянства, – в свой черёд серьёзно заявил генерал.
– Самое интересное, что в минуту опасности мы все становимся русскими, – точно удивился вслух Эйтингон. – Кто-то правильно заметил, что «русский» – прилагательное. Тогда как все другие национальности – имена существительные.
– Нам вряд ли придётся ещё когда-то спокойно поговорить, – серьёзностью тона беря на себя внимание, заговорил Сергей Георгиевич, – и вот что я хотел бы вам сказать. Это только сначала в том, что произошло с Россией, мне, и таким, как я, виделись козни масонов и подрывная деятельность революционных партий разного толка. Потом различали деятельность разведок, среди которых наглостью и циничностью особенно бросалась в глаза разведка английская. После этого короткое время различали заговор англосаксов и еврейских финансовых воротил. И всегда важно помнить, что именно англосаксы всегда действуют чужими руками. Вот так, в конце концов, понимаешь, что мировой заговор против России строится куда как с более серьёзными людьми и с другими вескими мотивами. И это мотивы мировоззренческие…
– А подробнее, – попросил разъяснения Судоплатов.
– А если подробнее, то вы не хуже меня знаете, что и в Германии, и в Англии, и в Америке большинство людей сотрудничают с нами отнюдь не из материальных и даже не из идеологических соображений. Они не верят в коммунистические идеалы. Но наши зарубежные союзники понимают, что только с Россией, какая бы она ни была, можно противостоять глобальным политикам, целью которых является мировое господство капитала любой ценой… С единой целью подчинения и эксплуатации всех и вся. А русский тем и опасен, что он будет всегда стоять на берегу Байкала и любоваться озером-морем, – охотно продолжал Суровцев. – Ему, русскому, никогда и в голову не придёт разлить водоём по бутылкам и продать его в бутилированном виде в страны с недостатком пресной воды. Русский не станет уничтожать местное население, считая его частью ландшафта того края, в который он пришёл. И запахивать под пашню он всегда будет столько земли, сколько нужно для жизни, но не для продажи. А наши неудавшиеся завоеватели всё сетуют, как мы нерачительны и бестолковы. Вот они и идут к нам переучивать нас, нецивилизованных. Кто-то и вовсе, как Гитлер, например, уверен, что нас можно заставить ещё и работать на кого-то, кроме самих себя.
– Я вам больше того скажу, – перебил генерала Эйтингон, – вряд ли кому-нибудь, кроме русского, придёт в голову отдать несколько тонн золота государству.
– Ну, допустим, это касается не всех иностранцев и не всех русских, – резонно отметил Судоплатов.
– Главное, чтобы это касалось людей, обладающих властью. Иначе желание прикарманить общественное может привести к тому, что во главе государства окажется предатель. А то и глупец. Причём эти качества могут соединиться и в одном человеке. Но меня не это сейчас беспокоит. В силу исторических причин мы, русские, всегда считали пожар у соседа своим собственным пожаром. Тогда как у других народов это часто является делом исключительно пожарных. А то и нечаянной радостью для всей улицы. А не хватит ли быть предсказуемыми и бегать со своими вёдрами на чужие пожары!
– Но тогда мы перестанем быть русскими, – не согласился Эйтингон. – Русский – это ещё и выбор…
Глава 4
Немыслимое
1945 год. Март – август СССР. Германия. Северный и Центральный Китай
Выдолбленная в кирпичах небольшая прямоугольная ниша жутко зияла чернотой на красном фоне Кремлёвской стены. Казалось, что чернеющий прямоугольник представляет собой вход в потусторонний мир. Было полное ощущение, что там, за кирпичной кладкой, находится не кремлёвский дворец, а бесконечное и бескрайнее царство мёртвых. У Суровцева возникало непреодолимое желание отойти подальше, на площадь, чтоб убедиться, что дворец за стеной никуда не исчез и над его куполом по-прежнему развевается государственный красный флаг.
Рядом с нишей для урны с прахом на красной подставке находилась надгробная чёрная плита с золочёной надписью:
«Шапошников Борис Михайлович. 02.X.1882 г. – 26.III. 1945 г.».
Пришедшие пешком через Спасские ворота члены Политбюро и Государственного комитета обороны во главе со Сталиным невольно оттеснили от места захоронения представителей Ставки, Генерального штаба и фронтов. Делегации от Академии имени Ворошилова, с работой в которой были связаны последние месяцы, недели и дни жизни покойного маршала, в свой черёд пришлось сделать несколько шагов назад, чтобы не создавать давку.
Сергей Георгиевич присоединился к профессорам академии и встал среди преподавателей рядом с генералом Шиловским. Как это часто бывает во время похорон, люди со сходными состояниями души подсознательно, безошибочно находят друг друга и стараются быть рядом перед лицом безвозвратной потери близкого человека.
Евгений Александрович Шиловский тяжелее других переживал постигшую утрату. Больше чем кто-либо из присутствующих он был близок к Борису Михайловичу, и горе его было по-настоящему безраздельным и личным.
В этой группе военных было к тому же большое количество людей, незримо связанных схожими биографиями, – бывших офицеров старой русской армии. Что до Суровцева, то у него была особенная причина быть на этих похоронах: четыре года назад, в такие же мартовские дни, его перевезли из Лефортово во внутреннюю тюрьму на Лубянке. Чтоб потом отправить в особую группу маршала Шапошникова. Даже не верилось в то, что прошло всего лишь четыре года. Несколько лет войны оказались равны целой жизни. И теперь было совершенно очевидно, что заново состоявшейся военной карьерой Сергей Георгиевич тоже был обязан именно покойному маршалу.
