Феликс Дан - Падение империи
— Поистине, зависть ослепляет тебя, Нарзес. Даже враги Велизария признают его великим военачальником, ты же отвергаешь его заслуги.
Нарзес печально улыбнулся.
— Государь, я не завидую Велизарию ни в чем, не завидую даже его силе и здоровью. Я охотно признаю его героем из числа тех, о ком слагаются народные легенды и кому воздвигают памятники благородные монархи. Я только нахожу, что не будь он героем, он был бы лучшим полководцем! Все проигранные Велизарием сражения были проиграны только потому, что его личная храбрость увлекала его слишком далеко и неосторожно на поиски подвигов.
— Чего нельзя сказать о тебе, — насмешливо заметил Велизарий, с оскорбительным презрением, измеряя взглядом несчастного калеку. — Из-за личной храбрости Нарзес, конечно, не проиграл ни одного сражения.
— Ты прав, Велизарий… Только ты позабыл одну маленькую подробность: Нарзес еще ни разу не проиграл ни одного сражения. В этом разница между нами…
Ссоре полководцев положило конец появление «Хранителя царской двери».
Распростершись на полу, молодой «камерарий» доложил о возвращении из Равенны посланного императором патриция, галера которого всего полчаса назад причалила к пристани Константинополя.
— Благородный Александр ждет разрешения предстать перед светлые очи своего божественного государя.
Император вскочил со своего места, на мгновение позабыв о старательно заученном величии поз и жестов.
— Скорей веди его сюда! — нетерпеливо вымолвил он. И сейчас же опомнившись, снова принял свою излюбленную позу величественного глубокомыслия, опираясь рукой на гранитную колонну, вывезенную из Иерусалимского храма.
Золототканная ковровая портьера раздвинулась, пропуская посланника. Это был еще молодой, чрезвычайно красивый брюнет, с правильными чертами маловыразительного лица большими выпуклыми глазами, но в красивом блеске которых тщетно было искать выражение того ума, без которого человек остается в сущности, только красивым животным. Патриций Александр был чрезвычайно удачным образчиком такого человеческого животного, и его могучие плечи, стройная и гибкая фигура должны были очаровать каждую женщину, довольствующуюся физической страстью, не гоняясь за возвышенной и платонической любовью.
Подобно всем придворным, специальный посланник Византии пал ниц перед императором и остался распростертым на полу в ожидании его приказаний.
В первый раз в жизни Юстиниану пришла в голову мысль о надоедливости этого подобострастия, предписываемого этикетом византийского двора. Он нетерпеливо протянул руку для поцелуя и проговори повелительно:
— Ты вернулся один?
— Один, божественный император…
Брови Юстиниана нахмурились.
— Почему? По последним известиям я мог ожидать иного… Постой… докладывай по порядку… Когда ты покинул Равенну?
— Три недели назад, божественный…
— Что делалось в Италии при твоем отъезде?
— Италия переживает тяжелые дни, государь. Готы волнуются, как пчелы в улье, потерявшие свою матку. В моем последнем донесении я сообщал тебе о твердом решении королевы покарать своих непокорных свойственников и опаснейших врагов, трех герцогов Балтов. Согласно твоему приказанию, я поддерживал ее решимость. В случае неудачи положение дочери Теодорика естественным образом стало бы невыносимым, и потому между нами было решено, что мое судно будет дожидаться ее в виду Равенны, чтобы привезти ее сначала в Эпидамнус, а затем сюда, в Византию.
— На что я охотно согласился!.. — вставил Юстиниан. — Что же случилось дальше?
— План королевы увенчался успехом. Все три герцога были поражены в один и тот же день посреди своих войск… Волнение, произведенное этим известием, неописуемо… Готы заволновались как муравьи, жилища которых разрушены палкой прохожего.
— Дочь Теодорика должна была торжествовать, видя себя отомщенной.
— Ее торжество было омрачено ошибочным слухом, привезенным в Равенну и лагеря опаснейшего из трех герцогов, Тулуна, которой будто бы оказался лишь раненым и даже не смертельно. Этот слух настолько перепугал королеву, что она немедленно покинула свой дворец и благополучно добралась до «Святой Софии», где все было заранее готово к ее приему. Мы благополучно снялись с якоря и вышли в открытое море. Но не успели мы дойти до высоты гавани Арминиума, как нам наперерез вышла целая эскадра: четыре больших галеры и с полдюжины мелких судов под командой Витихиса. Уйти от быстроходных и легких готских галер было невозможно, поэтому я предпочел исполнить волю командира эскадры, желавшего видеть Амаласунту… Граф Витихис поднялся на борт «Святой Софии» и был встречен королевой, которая узнала от него прежде всего о том, что герцог Тулун скончался от полученных ран.
— Это известие должно было успокоить ее, — произнес Юстиниан таким тоном, что его посланник не знал, к нему ли относится этот полувопрос, полуутверждение. Подождав минуту, он продолжал свой доклад…
— Граф Витихис просил королеву вернуться в Равенну, гарантируя ей словом чести полную безопасность впредь до решения народного суда, объявленного на нынешнюю осень, для расследования тройного убийства и вынесения приговора виновным. Королева поняла из разговора, как и из поведения графа Витихиса, — одного из влиятельнейших готских военачальников, — что патриоты, одним из главных вождей которых он состоит, отнюдь не уверены в том, что ее рука вооружила убийц трех герцогов, и что поэтому она ничем не рискует ввиду полной невозможности доказать ее участие в этих казнях, так как изорские наемники, нанесшие удары Балтам, были растерзаны на месте преступления. С другой стороны, не трудно было понять, что сила на стороне варваров, и что наша «Святая София» не в состоянии бороться с целой эскадрой в случае, если готы пожелают насильно вернуть королеву. С редким для женщины мужеством Амаласунта предпочла не подвергать опасности подданных божественного императора, осчастливившего ее столькими знаками дружбы, и согласилась последовать за Витихисом обратно в Равенну. Но прежде, чем покинуть «Святую Софию», она передала мне собственноручно письмо для тебя, государь, так же как и шкатулку с дарами…
— Об этом позже, — перебил Юстиниан. — Расскажи мне, что делается в Италии? Как приняли римляне известие о происшествиях в Равенне?
— Как нельзя лучше для моего божественного императора. Слухи о смерти Балтов и о бегстве королевы вызвали в италийцах вообще, а в римлянах в особенности, небывалый подъем патриотизма. Ненависть к готам проснулась со страшной силой. Кое-где произошли уже кровавые столкновения между германцами и италийцами. В самом Риме партия патриотов завладела сенатом и готова была провозгласить воссоединение Западно-Римской империи с великим византийским царством, истребить германский гарнизон и всех готов, живущих в Риме, а затем до прибытия твоих войск избрать диктатора для охраны вечного города…
— Слишком рано, — прошептал Юстиниан, проводя рукой по невысокому лбу, начинающему обнажаться у висков. — Что ты на меня уставился? — с досадой обратился он к своему посланнику. — Неужели ты не понимаешь, что подобный шаг был бы величайшей ошибкой, раз королева осталась в руках этого Витихиса.
— Дивлюсь мудрости моего государя! — подобострастно произнес Александр. — Признаюсь, я и не подозревал, какую услугу оказал тебе префект Рима, и даже считал гениального главу заговорщиков, Цетегуса Сезариуса — изменником… Теперь же я вижу…
— Ничего ты не видишь, — уже с явной досадой перебил Юстиниан. — Передавай факты без рассуждений, которые тебе не по разуму.
— Как прикажешь, божественный!
— Что же сделал этот Цетегус, которого ты считал изменником сначала, а потом верным слугой нашим? Какую услугу оказал он нам?
— Он один помешал истреблению готов и провозглашению тебя… главой вновь объединенной священной Римской империи, как настаивала дворянская молодежь. В сенате дело дошло до бурных сцен. Цетегус выступил один против всего сената. Его чуть не убили пылкие заговорщики! Но он остался непоколебим под мечами и кинжалами и добился своего!
— Храбрый человек, — заметил Велизарий одобрительно.
— Опасный человек, — промолвил Нарзес как бы про себя.
Юстиниан молча кивнул ему головой.
Приняв это движение за приказание продолжать доклад, Александр снова заговорил:
— Цетегус оказался прав. На другое утро тот же сенат принес ему торжественную благодарность, когда в Риме узнали о возвращении королевы в Равенну и о намерениях свирепого Тейи, поклявшегося спасением своей души, что он сравняет с землей весь город Рим и засеет площадь его пшеницей, в случае, если бы хоть одна капля готской крови пролилась в его стенах… Все это я узнал по дороге, на обратном пути, который я замедлил елико возможно, дабы привезти тебе, государь, более подробные сведения. Но этим не ограничились успехи моего посольства, божественный император. Приобретая поклонников между римлянами, я, совершенно неожиданно, нашел их между готами И даже между ближайшими родственниками царствующей династии.
