Валерий Кормилицын - Держава (том третий)
— Дурак! — попрыскала в него духами.
— Да, жизнь упрощается… Мадам, ну что у вас за выражения после Маньчжурской армии? — закурив и усевшись в мягкое кресло, подсмеиваясь, попенял ей, любуясь грудью, просвечивающей сквозь прозрачную ткань. — Как это у тебя молока нет? — подтрунивал он. — Такие вместительные молочные железы.
— И ещё раз то же нехорошее слово. С каких это пор мои груди стали для тебя железами? Может, скажешь ещё, что я произошла от обезьяны? — поинтересовалась, размазывая пальцами по лицу крем.
— Когда Дарвину задала подобный вопрос одна милашка, он ответил: «Да! Только от очень прелестной обезьянки». Как–нибудь я свожу тебя в зоологический сад и покажу дальнюю твою родственницу, — увернулся от баночки с пудрой. — Знаю, знаю, третий раз тот же маньчжурский эпитет, — поднявшись и подойдя сзади, с удовольствием припал губами к шее жены.
— Скажи, что любишь, — попросила она.
— Конечно, люблю, — выпустил в потолок дым от папиросы. — Ты тут готовься, пойду с папа поздороваюсь.
Отца нашёл в кабинете.
Угостив сына коньяком, тот продолжил беседу с конюхом Иваном.
«В отставке у папа появляется весьма светское общество, — закусив лимоном напиток, мысленно позлословил Аким. — Ещё осталось с Пахомычем и Власычем подружиться, дабы в тесной компании коньяк распивать», — прислушался к разговору.
— Смею сказать, ваше высокопревосходительство, — с удовольствием повеличал барина Иван, — государь принял нас в конце прошлого года. Как приехали во дворец, появился какой–то чудной мужик в белых чулках и штанах до колен. А на башке — фуражка с длинными, свисающими до правого плеча, перьями. Дурында–дурындой…
— Это царский скороход, — хмыкнул Максим Акимович.
— Может быть, но плёлся как черепаха, вывёртывая ноги пятками вперёд…
Отец с сыном весело погоготали, проглотив попутно ещё по рюмочке коньяка.
— Ежели точным быть, случилось это 23 декабря, — пригладил на обе стороны от пробора, волосы.
«Правда, что ли, вода у нас — дрянь. И Ванятка темнее стал, — глянул на свою причёску в зеркало. — А я, как бы, блондинестее делаюсь. Что за метаморфозы?»
— … Депутацию нашего Союза Русского Народа возглавлял господин Дубровин: «Мы с нетерпением ждём созыва Государственной Думы, которая дала бы возможность нам, русскому народу, избрать уполномоченных, преданных Тебе, Государь и Отечеству. Державе нашей Православной», — поклонившись царю, произнёс он и преподнёс самодержцу знаки Союза.
— А государь чего? — заинтересованно слушал рассказ о встрече с Николаем Рубанов–старший.
— Царь согласился принять знаки для Себя и Наследника и произнёс: «Объединяйтесь русские люди. Я рассчитываю на вас».
— Молодцы! На–ка, выпей коньяка, Иван, — поднёс конюху полный бокал. — Подумаю, и тоже в ваш Союз запишусь.
Поздним вечером Иван, управляя санями, повёз молодых господ на Мойку 24, к Донону.
Благообразный швейцар с пушистыми бакенбардами, с почтением кланяясь, раскрыл перед ними дверь и передал «на руки» слащавому служителю, который довёл господ до гардероба, где на приехавших набросилась толпа гардеробщиков, принимая кто шубу, кто шинель, кто шапку.
— Спасибо, хоть платье на тебе оставили, — пошутил Аким, справляясь у важного метрдотеля с расчёсанной надвое бородой, прибыл ли подпоручик Дубасов.
— Разрешите доложить — здеся, ваше превосходительство. Они велели-с — кто спросит, тащить за его стол.
— О-о! Рубанов, — издалека ещё, перекрыв все ресторанные звуки, заорал Дубасов.
— Благодарю, дальше мы по голосу найдём, — отпустил метрдотеля Аким.
— Действительно, заблудиться никак невозможно, — улыбнулась Ольга и ахнула, увидев за столом давних своих подруг: Полину и Варю.
— И «водоплавающие» тут, — не успев поделиться мыслями на этот счёт, попал в клещи дубасовских рук.
— Дружище, как рад тебя видеть, — хлопал тот по спине Акима. — И вас, сударыня, тоже, — поцеловал женскую руку.
— Помнишь, в летнем лагере мы пили за диафон?
— За звуковой прибор на маяке, который слыхать за шестьдесят морских миль? Разумеется, помню.
— Как выйдешь в отставку, сможешь его заменить… Дроздовский… Мишка, — обрадовался Аким и кинулся обнимать поднявшегося со стула товарища.
Затем, расшаркавшись по–гофмейстерски, поцеловал дамам ручки и зачем–то, перекрыв диафон, рявкнул: «Щука!» — развеселив их, удивив жену и удручив Дубасова.
Подошедший с тремя официантами метрдотель на некоторое время отвлёк от разговоров.
— Вот карта меню, дамы и господа, может, желаете ещё что заказать? — обратился в основном к вновь пришедшим.
— Разумеется, желаем, — бегло пролистал карту Аким, заказав несколько блюд и шампанское.
— И каши гречневой с мясом не забудь, — подытожил гастрономические изыски Дубасов.
— Сию секунд! — бодро произнёс метрдотель. — Родственника самого адмирала Дубасова обслужим с высшим вниманием, шиком и уважением, — цыкнул на своих дрессированных официантов.
— Вот теперь и покумекай, Аким Максимович, достойно ли «племяннику» адмирала диафоном на маяке трубить, — хохотнул Дубасов. — Оказывается, в молодости метрдотель моряком служил. Так он мне, во всяком случае, конфиденциально сообщил. Родственник не родственник, но по наградам тебя догнал, — выпятил богатырскую грудь. — Осталось поручика получить.
— Ну, с тобой–то всё ясно. Михаил Гордеевич, ты отчего всё подпоручик?
— Видимо, звёзды на небе неблагоприятно расположились- улыбнувшись, снял круглые очки с тонкими дужками и протёр их носовым платком. — Боевым Станиславом 3‑й степени в конце октября высочайше пожаловали, хотя война летом закончилась. Может, и чин где–то в штабных бумагах гуляет. «Клюкву» только вовремя дали.
— Наверстаешь. Ты же в академию поступил. Давайте лучше выпьем, господа, — поднялся с рюмкой в руке Дубасов, — за тех, кого с нами нет и никогда уже не будет… За Гришку Зерендорфа, за нашего ротного парикмахера Сашку Ковалёва, моего однополчанина Кужелева, кавалериста Фигнера и многих–многих других, оставшихся на полях сражений.
Выпив, помолчали, вспоминая ушедших.
— А теперь, дамы и господа, прервал затянувшуюся паузу Рубанов. — Позвольте предложить тост за родившуюся смену ушедшим защитникам Отечества. За будущего офицера Российской армии Максима Акимовича Рубанова.
Глаза сидевших за столом повеселели и постепенно потекли разговоры о наградах, политике и новой знаменитости — полковнике Мине.
Надев, наконец, вычищенные дыханием и платком очки, Дроздовский поправил:
— Вчера, господа, то есть седьмого января, Георгий Александрович стал генерал–майором Свиты Его Величества. В академии много по этому чинопроизводству разговоров велось. Причём — весьма полемических. К моему удивлению, некоторые осуждали тогда ещё полковника за приказ: «Арестованных не иметь, пощады не давать». Но именно благодаря жёсткой позиции командира лейб–гвардии Семёновского полка мятеж в Москве за короткое время был подавлен.
— Скоро Глеб должен приехать, соберёмся, послушаем о московских событиях.
— А где встретимся? В этом ресторане? — заинтересовался Дубасов.
— Нет, господин племянник адмирала, — хмыкнул Аким. — В Конюшенной церкви одиннадцатого января. Крестить будущего воина станем. Он решил повысить тебя из племянников в крёстные отцы, а Полину назначить крёстной мамой, — улыбнулся Рубанов. — Оказывается, ничего страшного в звании молодого отца нет, — легонько сжал руку сидевшей рядом Ольги.
— Ура–а! — диафоном заревел Дубасов, указав страждущим, даже находящимся за 60 морских миль, дорогу к ресторану «Донон».
— Честь имею доложить, весь к вашим услугам, господин Дубасов, — словно из–под земли — есть у них такое свойство, возник метрдотель.
— Ты, благодаря своей раздвоенной бороде — вылитый вице–адмирал Макаров, — добродушно хлопнул по плечу главаря официантов. — Бойка, шампанского нам, — велел официанту на маньчжурский манер.
Вышли далеко за полночь.
— Я уже поправился, а ты, смотрю, заметно хромаешь на левую ногу после ранения в бедро, — прощаясь, пожал руку Дроздовскому Аким.
— Доктора говорят — на всю жизнь память о русско–японской войне останется. Привыкну. На перегонки с юнкерами в Павловском военном училище не бегать, — улыбнулся, усаживаясь на извозчика, экипажи которых, в виде саней, выстроились у входа в ресторан.
11 января в церкви Спаса Нерукотворного Образа, что на Конюшенной площади, священник со словами: «Крещается раб Божий Максим, во имя Отца, — погрузил ребёнка в купель, — аминь, и Сына, — вновь погрузил младенца в воду, — аминь, и Святаго Духа, — погрузил третий раз, — аминь», — передал спокойного и даже улыбающегося мальчишку крёстным родителям.
В этот же день император принял в Александровском дворце Царского Села произведённого в генерал–майоры с зачислением в свиту, Мина, пожаловав его Владимиром 3‑й степени.
