Виталий Полупуднев - Восстание на Боспоре
– Ну конечно! – поспешил добавить раздосадованный Алцим. – Это простой воин, ты ошиблась, приняв его за моего брата. Сойди вниз, люди смотрят. Ах, Гликерия, что ты наделала! Весь город будет знать об этом!
Алцим сообразил, что, будучи в Фанагории, Гликерия встретилась с воином, ошибочно приняв его за брата Атамба. «Боги! – воскликнул он мысленно. – Ты приняла слугу за господина! Дикое, прекрасное и дурно воспитанное существо!»
Гликерия сама поняла, что совершила очередную глупость, и в досаде спустилась с лестницы, роняя на ступени лепестки роз из увядающего венка. Стараясь как-то выйти из неловкого положения, она обратилась к Алциму, вся красная, со смущенным смешком:
– Я не знала, Алцим, что царские рабы участвовали в состязаниях наряду со своими господами. И приняла этого воина за твоего брата, да простят это мне всесильные боги!
– Не рабы, Гликерия, – пробормотал Алцим, видя, как лицо Савмака побагровело, а глаза округлились, – но многие воины царской дружины.
– Ах, это все равно!
– Верно, Гликерия, ты права – это все равно! – раздался язвительный голос Олтака, наблюдавшего конец этой сцены из дверей дворца. – Если этот страж имел дерзость выдавать себя за сына знатного гражданина Пантикапея, он ответит за это. Иди, государь разрешает тебе вступить во дворец.
Гликерия вздрогнула и повернулась к Алциму. Тот сделал умоляющий жест, приложив к губам палец, а шепотом попросил ее не говорить лишнего в присутствии царя и царицы.
4
Царевич Олтак не спеша подошел к Савмаку и, скривив смуглое лицо, уперся в стража черными блестящими глазами.
– А тебе, болтун и неисправный страж, порицание! Даю слово, что завтра ты уже не будешь воином царской охраны, ибо ты нарушил святое правило воина – быть молчаливым на страже. Тебе быть дворовой собакой, а не царским телохранителем! Ты создан лаять и визжать, а не стоять у дверей царского дворца! Неисправный раб!
– Я не раб! – не выдержал побагровевший воин. – Я царский страж!
– Савмак, – послышался шепот товарища, стоявшего за спиной, – ты обезумел! Не вступай в спор, молчи!
– Но я не раб! – уже громче проговорил Савмак, теряя самообладание.
Слова дандарийского царевича прозвучали слишком оскорбительно для него. Оба распалились, один ничего не хотел простить, другой не желал уступить. И то, что прошло бы незамеченным в иной обстановке, сейчас влекло за собою целую лавину оскорбительных слов и опрометчивых поступков. Между ними стояло видение в венке из роз, с хрустально ясными глазами.
– Ты – раб царя, – надменно возразил царевич, заметив, что это слово особенно ненавистно Савмаку, – и не смей утверждать иного. А за то, что ты выдавал себя за знатного человека и хотел в Фанагории совратить свободную девушку, ты уже заслужил железное колесо!
– Я хотел совратить девушку? – почти вскричал Савмак, уже не владея собою. – Ты говоришь ложь, сармат! Ты назвал меня рабом – и это ложь! Тогда и ты царский раб, и твое положение при дворе не лучше моего. Ведь ты – варвар, хотя и рядишься в эллинские одежды!
Олтак оскалился в бешенстве. Ругаясь по-эллински и на родном дандарийском языке, он подскочил петухом.
– Ах ты подлое собачье мясо! Ты смеешь говорить дерзости царскому сыну! Я снесу твою мерзкую голову и брошу ее рыночным псам!
Он схватился за меч, но Савмак предупредил его. Разъяренный страж мгновенно сбил с ног горячего царевича. Тот покатился вниз по ступеням, к ужасу всех присутствующих. За ним с копьем наперевес ринулся Савмак, но товарищи успели схватить его сразу с двух сторон.
Олтак поднялся на ноги и, окинув всех огненным взглядом, исчез за колоннами.
– Эх, – с сожалением сказал товарищ, что держал Савмака за руку, – где вмешается баба, не жди хорошего! Пропал ты теперь, Савмак, хоть и не имел этот дандарий права задевать тебя, раз ты на страже. Мы не подчинены никому, кроме Фалдарна, а Фалдарн – царю и Саклею. Но Олтак царских кровей, а ты – простой воин!.. Значит, твое дело плохое!
– А все из-за девки оба воспылали! – заметил другой.
– Все равно! – ответил Савмак, переводя дух. – Жаль, не убил его!
Он опустил глаза и увидел у ног два лепестка розы из венка Гликерии.
– Все равно! – повторил он со злостью, сжимая копье.
Пораженные увиденным, городские представители с опаской миновали стражу и прошли во дворец, думая, что при старых царях таких случаев не бывало на Боспоре.
5
В приемном зале происходила довольно шумная сцена объяснения трех людей, в руках которых сосредоточилась вся высшая власть Боспора.
Алкмена, едва сдерживая слезы, поносила Саклея и вспоминала его племянницу словами, могущими сделать честь базарной торговке. Царедворцы, на положении «своих людей», молчаливо внимали ее речам. Фанагорийский скандал вышел за рамки семейного дела, о нем говорили на площади, и было бы бесполезно скрывать что-то от них. Наоборот, Саклей добивался именно широкой гласности и громко, полным голосом обвинял Карзоаза в убийстве Пасиона и других преступлениях, не скрывая ничего.
– Ты же видишь, государь, что Карзоаз имеет одну цель – отделиться от государства. Он на своем куске земли тоже мечтает стать царем!
– Неправда! – сопротивлялась царица.
– Нет, правда! Для этого он злодейски погубил Пасиона, преданного законному царю! Он захватил богатства этого благородного и угодного богам мужа! Он пытался сделать наложницей своей юную деву, едва переступившую порог детства! Это ли не подлость? Это ли не насмешка над законами божескими и человеческими?.. Девушка, словно из плена, бежала из Фанагории, спеша найти у тебя защиту и справедливость. Неужели ты откажешь ей в этом? А Карзоазу позволишь дальше укреплять свою власть, накапливать богатства, что минуют твою казну и валятся, как золотой дождь, прямо на плечи этому человеку, злоупотребившему родством с тобою?.. Неужели?.. О государь!..
– Но, Саклей, – растерянно пытался возражать Перисад, стараясь не глядеть на царицу, – кто докажет все это?
– Да, – подхватила царица, – кто докажет это?
– Сама дочь Пасиона – Гликерия, дева непорочная! Она уже доказала вину Карзоаза на площади, и народ пантикапейский ждет ответа – когда ты накажешь злодея?.. Но этого мало! Ты перестал брать пошлины с фанагорийцев. А убытки возмещаешь налогами, что собираешь втройне с пантикапейцев. И я считаю, что это уменьшило любовь народа к тебе. Тогда как Карзоаз в Фанагории раздает народу хлеб и вино и привлекает к себе демос, готовит себя во властители. Или ты стал плохо видеть?
Перисад понимал, что Саклей во многом прав. Но положение в царстве было таким шатким, что начало решительной борьбы с Карзоазом могло нарушить неустойчивое равновесие, всколыхнуть народ.
– Никогда, никогда, – заговорила со страстью Алкмена, – никогда мой отец не посягал на власть выше той, которая дана ему царем! И он докажет это!
Почти одновременно с этими словами прибыл посланный из Фанагории и сейчас, запыхавшись, поднимался по ступеням дворцового входа. Он требовал, чтобы его пропустили к царице со срочным письмом от Карзоаза.
Олтак, узнав, в чем дело, поспешил на помощь посланному и провел его во дворец особым ходом.
– Мудрому Карзоазу известно, что происходит здесь, – сообщил гонец, – и он приказал доставить царице это письмо.
Алкмена немедля вышла к гонцу и дрожащими руками взяла послание отца, перевязанное лентой и опечатанное.
– Читай! – приказала она Олтаку нетерпеливо.
Тот быстро сорвал печать и начал ровным голосом чтение письма. По мере того как становилось ясным содержание последнего, прояснялось и лицо царицы. Она выхватила из рук Олтака пергамент и поспешила в зал, где Саклей продолжал убеждать царя.
– Вот! – вскричала царица, потрясая письмом. – Вот! Это доказательство невиновности моего достойного родителя, избранника народа и жреца всех храмов Фанагории!.. Читай, Олтак, так чтобы все слышали!
Олтак, вошедший следом, принялся громко и ровно перечитывать письмо. Карзоаз в спокойном и возвышенном тоне приветствовал свою дочь и просил зачесть его послание Перисаду. Он выражал сожаление, что не может сам по болезни прибыть в Пантикапей. Далее он сообщал, что оплакивает гибель Пасиона, убитого аланами, так как всегда был другом этого человека. Что же касается споров между ними, то это были споры государственных мужей, одинаково пекущихся о народном благоденствии и царских доходах. Он, Карзоаз, очень печалится, что не мог самолично ввести дочь покойного лохага во владение наследством. И несмотря на странные и необоснованные обвинения, возводимые на него девушкой, просит передать ей, что все имущество и ценности, оставшиеся после отца, будут нетронутыми до прибытия ее, как законной наследницы. Далее следовало пожелание здоровья, а также уведомление о посвящении пантикапейским храмам дорогих ваз.
