Виталий Полупуднев - Восстание на Боспоре
– Смерть Карзоазу!.. Слава тебе, Каландион!..
– Но Карзоаз благочестивый человек! – раздался чей-то голос. – Он внес три тысячи золотых в храмовую казну!
– Внес три тысячи, а нажил сотни тысяч! А наш царь беднеет и увеличивает налоги на нас. Это несправедливо.
– Кто может доказать, что Карзоаз допустил беззаконие? – не отступал чей-то голос.
Его начали поддерживать другие, сначала робко, потом смелее.
Саклей насторожился. Начинали действовать ставленники царицы. Пора было вмешаться.
Толпа сразу утихла и с любопытством наблюдала, как на трибуну взошел маленький человечек с острой бородкой в простом, но чистом гиматии. Он поднял руку и голосом звонким, как у юноши, заявил:
– Граждане пантикапейцы! Да благоволят вам великие боги и царь наш справедливый Перисад. Истинны слова тех, кто сказал, что слабы мы стали, если города царства не выполняют законов. Фанагория скоро лопнет от золота, а нам нечем расплатиться с долгами. Карзоаз превысил права свои и хочет стать тираном. Более тоге, он оказался человеком нечестным и даже пошел на преступление в своей жадности к обогащению и власти. Нарушил законы человеческие и божеские…
Взрыв одобрения был ответом на эти слова лохага. Но ставленники царицы зашумели, послышались задорные выкрики, посыпались вопросы:
– Откуда ты знаешь это, Саклей? Докажи!
– Ведь Карзоаз тесть царя, и никому не дано оскорблять его!
– Поплатишься ты за это, Саклей!
Саклей встретил эти выкрики спокойно, стараясь запомнить лица крикунов. Переждав, когда шум утихнет, продолжал:
– А вот откуда я знаю это. Всем известен Пасион, второй лохаг и стратег фанагорийский? Тот Пасион, что был предан царю нашему душой и телом?
– Известен!
– Что говорить о нем, если он погиб в сражении с аланами!
– Погиб, говорите! – прервал Саклей угрожающим тоном. – Погиб, это верно, но не совсем так, как вы думаете. Оказывается, не от аланского меча, но от стрелы наемных убийц погиб он. А убийц подослал Карзоаз. Ему мешал Пасион! Мешал властвовать. Да и богатство имел завидное. Так не поступает тот, кто предан царю и богам.
Такое сообщение, сделанное влиятельнейшим человеком города, поразило всех. Даже те, кто с полным недоверием относился к таинственным слухам о причинах смерти царского военачальника, стояли с разинутыми ртами. Послышались крики гнева и возмущения:
– Позор и проклятие убийце! Изгнать его из царства! Предать смерти!
– Надо идти к царю и требовать наказания Карзоаза!
Опять попытались возражать сторонники царицы, на них посыпались ругательства и угрозы. Саклей вновь поднял руку и спокойно заявил:
– Здесь идет народное собрание, и каждый имеет право усомниться в моих словах и потребовать доказательства. Также каждый может говорить все, что он хочет, не боясь ответственности за свои слова. Таков закон отцов наших, и не нам нарушать его. Доказательства пусть представит вам дева непорочная – дочь Пасиона Гликерия, обиженная Карзоазом, ограбленная им, даже бежавшая от убийцы отца своего, дабы избегнуть позора, что ждал ее в объятиях старого развратника.
По его знаку на трибуне показалась Гликерия, одетая в белоснежные одежды, без всяких украшений, с непокрытой золотистой головой, увенчанной лишь венком из роз. Саклей хорошо знал вкусы своих сограждан, преклоняющихся перед внешней красотой, считая последнюю лучшим доказательством правоты ее обладателя. Скромные белые одежды Гликерии ниспадали складками, как на изваянии Афины Паллады, белые цветы, символ непорочности, изумительно оттеняли ее розовые щеки и волны золотистых волос. Рядом с толстыми магистратами, облаченными в темные помятые одежды, среди толпы мужчин с взъерошенными волосами и бородами она выглядела богиней любви и красоты, чуждой грубым страстям и делам всех этих людей. Глядя на нее, сразу верилось в существование иного, более прекрасного мира, населенного вот такими же воздушными созданиями.
– О боги! – ахнул кто-то в упоении – Да ведь это сама Афродита Небесная!
Толпа, притихнув на миг, вздохнула восхищенно как один человек. И никто уже не сомневался, что все сказанное этими прекрасными устами может быть только истиной. Люди пожилые стали приглаживать волосы, оглядывать свои одеяния, молодые выпячивали вперед грудь и разгоревшимися глазами, казалось, хотели притянуть к себе волшебную деву, едва веря, что она сотворена не из пены морской, а из плоти и крови, как и они сами.
Но вот она раскрыла алые губы, сверкнула ровными зубами, и ее голос, сильный и уверенный, прозвучал на площади подобно удару гонга. Она в коротких словах подтвердила все сказанное Саклеем и, подняв свои лилейные руки, обратилась к народу с трогательной просьбой защитить ее, поддержать, не оставить одну в несчастье.
Кто не хотел бы стать защитником и покровителем этой белой лебеди, принявшей человеческий облик? Сам Саклей любовался ею и торжествовал в душе, довольный своей выдумкой. Выведя Гликерию на трибуну, он сумел пленить душу пантикапейского демоса, оживил в его воображении прекрасные мифы древней Эллады, столь дорогие сердцу каждого грека-колониста. И тут же его кольнуло в грудь, когда он обратил быстрый взгляд на Алцима, сопровождавшего Гликерию. Острое лицо сына с пятнами румянца на щеках как бы окаменело, отразив одно чувство немого восторга, обожания, с которым он смотрел на живую богиню. Когда девушка протянула к народу руки, умоляя о поддержке, глаза Алцима наполнились влагой и невольные слезы скатились на бронзовый панцирь, оставляя на щеках две темные дорожки.
«Эка! – в неудовольствии заметил про себя лохаг. – Эка развезло его! Не иначе как он запутался в золотой сети этой девки, как глупый сазан в рыбачьей гангаме».
* * *
Крики толпы доносились до самого акрополя и терзали слух Алкмены. Перисад угрюмо прислушивался к гневному голосу народа. Он стоял на одной из башен акрополя и наблюдал, как растет толпа полноправных граждан Пантикапея, ссориться с которыми сейчас, в годину неудач, было бы невыгодно.
Но когда появился Олтак и доложил, что экклезия выбрала новым стратегом города Саклея, сына Сопея, и что толпа представителей идет в царскую ставку для утверждения народного решения, Перисад заволновался и приказал одеть себя в торжественные одежды. Он не ожидал такого решительного хода от старого Саклея. Теперь последний еще более усиливал свое влияние на дела государства и получал право говорить с царем не только как его военачальник, но и как представитель народа.
Однако такой выбор собрания не мог вызвать со стороны царя особых возражений. В конце концов, лохаг являлся самым деятельным помощником в государственных делах, по-настоящему радел об интересах державы. Он не в дружбе с Алкменой, так это и понятно – ведь Карзоаз на самом деле ведет себя оскорбительно и вызывающе. Фанагорийскому вельможе надо противопоставить сильного человека, каким мог быть только Саклей.
После охоты и угощения в Саклеевом имении и встречи с золотоволосой племянницей хозяина Перисад с большей твердостью стал противостоять упорству супруги и сделал явный крен в сторону Саклея. Алкмена чувствовала это, распаляла свою душу ненавистью, строила жестокие планы против Саклея и неожиданной соперницы – Гликерии.
2
Царственная чета, облаченная в тяжелые парадные одежды, готовилась встретить народных представителей. Стоя на возвышении в центре зала, супруги, казалось, сосредоточились на созерцании мраморного алтаря, на котором жрецы раздували угли, а потом сыпали на них душистые смолы. Синие струйки дыма вытягивались к потолку, расписанному золотом и киноварью, наполняли зал голубым туманом. Вдоль стен стояли неподвижно аристопилиты в складчатых гиматиях, дальше стража с копьями и мечами, грамматы и архиграмматы с вощаными дощечками и стилами, придворные гадатели и жрецы всех храмов.
Бормотание священнослужителей у алтаря, удушливый бензойный дым должны были создать у присутствующих настроение особой торжественности и близости к бессмертным богам. Царь и царица что-то шептали, иногда делали движения руками, видимо обращаясь к милости небес. За ними следовали и знатные люди, поминая всех богов олимпийских, начиная с Зевса. Однако, если бы они могли слышать, о чем говорят царь и царица, то узнали бы истинную причину скорби, отраженной на лице Алкмены.
Царица хмурила черные брови, и ее огромные глаза то вспыхивали, то потухали, соперничая в блеске с бесценными самоцветами на ее серьгах, начельнике и диадеме. Она говорила Перисаду о том, что сейчас терзало ее душу, стараясь сдерживать себя:
– О государь! Подлый старик возвел напраслину на моего отца, на меня, царицу Боспора, а сейчас без твоего ведения добился избрания в стратеги. Он рвется к власти, оскорбляет своим поведением меня, отца моего и тебя! И неужели ты согласишься с этим избранием?
