Хаджи-Мурат Мугуев - Буйный Терек. Книга 1
Абу-Нуцал и ханша переглянулись, делегаты, не ожидавшие подобных слов муллы, заволновались.
Саид, хитрый и опытный демагог, сразу уловил перелом в настроении съехавшихся. Потрясая руками, изгибаясь от напряжения, он вдруг побагровел, уставился налитыми кровью и страхом глазами куда-то в окно, в сторону гор и, не видя никого, не слыша удивленных возгласов, не обращая внимания на ханшу и Абу-Нуцала, тяжело дыша, напряженно вглядывался в даль.
Все смолкли, глядя на багровое лицо и судорожно вздымавшуюся грудь муллы. Вдруг он пригнулся, лицо его оцепенело, глаза наполнились страхом.
Англичане, тоже поддавшись общему изумлению и беспокойству, с выжидательным любопытством смотрели на него.
— Кыш!.. Кыш, проклятые! — вдруг закричал мулла, размахивая руками. — Прочь со стен, грязные, подлые птицы! Кыш! — подскакивая на месте, кричал мулла.
Он взмахнул несколько раз руками, по его лицу бежал пот, губы дрожали.
— Кыш! Прочь, неверные! — еще раз пронзительно выкрикнул он, и вдруг лицо его просветлело. Слабая улыбка пробежала по нему, глаза радостно заблеете ли, Саид стал легко и спокойно дышать.
— Ушли, бежали, проклятые! — отдышавшись, сказал он.
— Что с тобой, что ты видел, праведник? Что напугало тебя? — посыпались вопросы окруживших его людей.
Мулла Саид глубоко вздохнул, потом про себя, еле слышно прочитал молитву и тихо сказал:
— Я прогнал их… я видел священную Мекку. — И он как бы в изнеможении опустил на грудь голову.
— Мекку? Кого прогнал? Что ты видел, Саид? — снова, но уже тихо, озабоченно и благоговейно спросили делегаты.
— Мекку… ее святые стены… я видел, как, — мулла тяжело вздохнул, сделал паузу, — я видел, как проклятые, неверные русские куры лезли на стены Мекки… Я крикнул им: «Кыш, проклятые!», но они не слушали меня… Я призвал имя пророка, и, оставляя следы, пачкая и царапая белые стены святого города, они попадали вниз. О-о, аллах, благодарю тебя за это чудо! — опускаясь в молитвенном экстазе на ковер и потрясая поднятыми вверх руками, внятно и радостно прошептал мулла.
Присутствующие, охваченные благоговейным трепетом, молчали, и только ханша да англичане не без удовольствия и скрытой иронии наблюдали за муллой.
— Я… я… сейчас не… могу, я ослабел… тело немощно… зато душа сильна. О братья, о истинные мусульмане… — Он поднялся и, еле стоя на ногах, сказал: — Пойду отдохну и помолюсь, поблагодарю аллаха за милость, оказанную его рабу. — Поддерживаемый двумя взявшими его под руки людьми, Саид тихо вышел из комнаты.
— Дорогие наши гости и братья, пришло время намаза, скоро и обед, потом мы опять встретимся здесь, — Абу-Нуцал встал, и все шумно поднялись и, теснясь, стали пробираться к дверям.
— Неплохой актер, и какое умение управлять толпой, — тихо сказал Фиц-Моррис.
— Жулик! Просто он хорошо постиг психологию этих дикарей. Вот увидите, Генри, что вечером они все выскажутся за немедленное участие в войне.
Персидский эльчи, очень довольный действиями муллы, сидя в отведенной ему сакле, удовлетворенно сказал своему секретарю:
— Как в шахматной игре. Хороший, неожиданный и умный ход сделал этот бездельник Саид.
— Что ж, ваша милость, он только отрабатывает свой хлеб! — снимая с посла башмаки, ответил секретарь.
И только ханше не понравился ловкий трюк беглого муллы Саида. Она заперлась на своей половине, что-то тщательно обдумывая и то и дело советуясь с поваром, готовившим обед гостям, и со своей домоправительницей старой Фатимат, наперсницей и однокашницей ханши, посвященной во все ее дела.
Когда после намаза и недолгого отдыха делегаты собрались в обширном зале ханского дворца, муллы Саида-хаджи еще не было. Кое-кто из гостей, прислушиваясь к тому, что делалось в комнате Саида, с уважением и почтительностью передавал другим:
— Все время молился, не выходя из комнаты, святой души и чистых помыслов этот человек.
Наконец мулла вышел. Теперь он снова был свеж и полон сил.
— Молитва укрепила меня, пророк поддержал своего раба, — скромно ответил он, подходя вместе с другими гостями к двум юношам, которые из узкогорлых кувшинов поливали на руки собиравшимся обедать гостям.
Мулла подошел к юноше, и тот, молча отодвинув от него кусок дорогого, ценимого в горах мыла, которое подавали только особо уважаемым гостям, стал поливать ему на руки. Мулла сдвинул брови, но промолчал. Помыв руки, он подошел к старухе Фатимат, стоявшей тут же с несколькими сухими полотенцами в руках. Она взглянула на Саида и, отодвигаясь назад, достала из-под вороха мокрых полотенец самую грязную и рваную тряпку и протянула ее мулле. Саид злобно сверкнул на нее глазами, и, завернув полу черкески, медленно и демонстративно, на виду у всех, вытер руки полой. Кое-кто изумленно глянул на него, не понимая причины этого странного поступка.
Все шумно заполняли обеденный зал дворца.
Когда гости вошли, хан Абу-Нуцал прочел короткую молитву и, сделав обеими руками приглашающий жест, сел во главе стола, за которым были посажены англичане, персидский посол, чеченский делегат, посланец шамхала и пятеро самых важных представителей дагестанских племен.
Мулла Саид, двинувшийся было к этому столу, был очень любезно остановлен ханшей.
— Уважаемый хаджи Саид-эфенди, прошу тебя, сядь за этот стол, чтобы мы могли видеть твое светлое лицо, — ласковым и таким почтительным голосом сказала Паху-Бике, что умный мулла обеспокоился.
«Старая дрянь хочет меня посадить ниже почетных гостей, подлая баба», — подумал он и вежливо закивал ханше, садясь на указанное место. Рядом с ним расположился секретарь персидского эльчи, с другой стороны сидел захудалый, ничем не значительный старшина аула Гергебиль, дальше — старый подслеповатый кадий Хаджи-Джемал из Казанищ.
«Неважная компания, — решил мулла, оглядывая остальные столы. Прямо против него сидела ханша, и на ее хитром и подвижном лице была торжествующая улыбка. — Рано радуешься, ведьма, я еще посмеюсь над тобой. Я осрамлю тебя, старая распутница», — зло подумал мулла.
Слуги разносили по столам лаваши, зелень, шурпу[83] и хинкал. Гости ели охотно и шумно, разгрызая лук, разрывая на куски лаваш и перекидываясь словами. Запах чеснока и лука заполнял зал.
— Я в прошлом году так пиршествовал в Кабуле, — сказал Монтис.
Когда гости покончили с хинкалом и шурпой, слуги на подносах внесли плов в больших деревянных и фаянсовых пиалах. Поверх белоснежного крупного риса в каждой пиале лежал большой, хорошо зажаренный в масле цыпленок.
Гости весело смотрели, как слуги разносили по столам вкусно пахнущий плов.
Мулла Саид вздрогнул: слуга, подойдя к их столу, поставил перед каждым по пиале с цыпленком, и только перед муллой оказалась чашка с пловом без масла и без цыпленка.
— Это вам, почтенный мулла хаджи Саид, — чуть поклонившись, ехидно сказал слуга.
Его соседи с удивлением переводили глаза с чашки муллы на его побледневшее от оскорбления лицо. Саид отодвинул пиалу и с негодованием посмотрел вокруг. Сидевший рядом секретарь эльчи с хрустом грыз крылышко цыпленка, казанищинский кадий, измазав щеки жиром, жадно обгладывал ножку, посланец Гергебиля, ухватив двумя руками цыпленка за ножки, рвал его пополам, а старик Эски, делегат Табасарани, запустив руку в плов, обмакивал в жирной подливке кусок белого мяса с грудки цыпленка.
Мулла с ненавистью перевел глаза, и взгляд его встретился с насмешливыми, полными ехидного смеха глазами ханши.
— Правоверные! — отодвигая пиалу и резко поднимаясь на ноги, закричал он, покрывая своим голосом шум, царивший за столами.
Все повернули головы к нему, кто жуя, кто держа во рту кость или глотая плов. Некоторые, сидевшие поодаль и не видевшие всей картины, приподнялись, чтобы увидеть и лучше услышать муллу.
— Братья, да простит мне аллах, что я ухожу отсюда, но я должен это сделать. В этом доме оскорбили меня и как служителя бога, и как гостя и человека.
Саид обвел всех глазами и, видя удивленные, непонимающие лица, пояснил:
— Хан и особенно высокорожденная ханша Паху-Бике забыли первую заповедь мусульман — гостеприимство, они, не желая слышать слова божий и правды, сегодня после моей речи дважды оскорбили меня. Во имя божие и для блага истины я оба раза не захотел заметить этого, но сейчас я не в силах. Смотрите, всем гостям принесли плов с цыплятами, одному мне, как человеку, сказавшему неугодное хозяевам этого дома, не положили цыпленка. Почему? Чтобы унизить меня, чтобы показать презрение ко мне, слуге пророка и зеркалу веры! — скорбно закончил Саид.
Гости оцепенело молчали. Действительно, оскорбление было нанесено гостю, такому же делегату, как и они.
— Я ухожу, простите меня, братья, — обращаясь ко всем, сказал Саид.
