Наталья Иртенина - Нестор-летописец
Он придвинул к себе блюдо с сарацинскими липкими сладостями, отправил одну в рот и долго после этого раздирал склеенные челюсти.
— Злая насмешка, брат, — помрачнел Изяслав. — Думаешь, стерплю?
Черниговский князь счистил пальцем с зуба налипшую нугу.
— Ты всегда был терпелив, — ответил он. — Ты даже ляхов готов терпеть у себя под носом.
Изяслав отодвинул от края стола братину с медом и громко стукнул кулаком.
— Кстати о ляхах, — живо подхватил Всеволод. — Где они? Их не видно.
Киевский князь некоторое время пронзал Святослава взглядом. Потом улыбнулся.
— Ты ошибся, брат. Я не готов их терпеть. Поэтому их не видно.
— Где же они? Ты их спрятал?
— Да. Я отослал их по селам на прокорм.
— Неужели твой родич Болеслав так покладист, что согласился уйти из Киева? — не поверил черниговский князь.
— Он согласился.
— Верно, рассчитывает хорошо поживиться в твоих селах, Изяслав! Недаром же его Смелым прозвали, — насмешничал Святослав. — Тебе не жалко смердов?
— Мои смерды могут за себя постоять, — гордо ответил старший Ярославич.
Он глотнул из братины густого душистого, настоянного на землянике меда и передал ее по кругу. По очереди отпили Всеволод и Святослав. От меда мысли делались такими же тягучими, неспешными. Однако сладости у них не прибавлялось.
Святослав поинтересовался, много ль награбил черный люд во время мятежа и как брат намерен вернуть свое добро, не следует ли обложить горожан вирами по закону Русской правды.
— Я так и сделаю, — кивнул Изяслав.
— Мстислав погорячился, убив столько людей, — заметил черниговский князь. — Они могли бы заплатить за разбой серебром и золотом, а не своей кровью.
— Мой сын привязан к старине. Ему по душе обычай кровной мести. И его нельзя в том винить. Вся Русь живет кровной местью. Князь Ярослав подтвердил этот обычай в Русской правде. Ведь он и сам, когда хотел, следовал ему.
— Я знаю только один случай, когда отец из мести велел перебить новгородских мужей, — возмутившись духом, рек Всеволод. — Он был тогда молод. А нам этот языческий обычай следует искоренить. Ведь уже договаривались отменить кровный закон. И кто, если не князья, должен показывать люду пример христианского смирения?
— Договаривались, да не отменили, — молвил Изяслав. — Я согласен с тобой, брат. Нужен новый закон. Однако смирение не всегда входит в душу по написанному. Даже блаженные наши иноки, печерские чернецы, пренебрегают им.
— Что ты имеешь в виду? — насторожился Святослав.
— Антоний. Этот старик, по виду столь смиренный, посмел совать нос в княжьи дела. Прошлой осенью он поносил меня пред всем Киевом и восхвалял Всеслава! Я намерен изгнать его.
— Антоний не поносил тебя перед всем Киевом, — вступился за блаженного старца Всеволод, — ведь он не выходит из своей пещеры.
— Это ничего не меняет, — вскинулся Изяслав. — Все в городе знали о том, что он говорил. Он сделал это намеренно, чтобы сильнее уязвить меня.
— Когда станешь изгонять старца, прошу — направь его в черниговскую землю, — сказал Святослав. — Я дам ему кров.
Киевский князь посмотрел на брата насупленно.
— Мне надо подумать. Впрочем, я не хочу, чтобы Антоний нашел у тебя приют.
— Пес на сене, — обронил черниговский князь. Он отрыгнул и занялся ощипыванием кисти винных ягод.
— Что ты сказал? — не расслышал Изяслав. — Кто пес?
— Я говорю — пес во дворе лает.
Через несколько дней князья распрощались. Никто из них не знал, что осталось от этой встречи на сердце у каждого. Разве что про Всеволода можно было сказать, что он ничего не затаил в душе — младший князь обид не копил. Старшие Ярославичи при расставании хоть и обнялись, но очи друг от друга воротили.
До пещеры блаженного Антония гнев киевского князя не долетал. Изяслав мог бы злиться еще долго, раздумывая, как поступить со старцем — изгнать на все четыре стороны или извлечь из-под земли да под землю и упрятать, поближе к себе — в поруб на Горе, чтобы не болтал лишнего. Помыслы его все чаще склонялись ко второму образу действий. Однако сей образ был лишен благочестия, и потому Изяслав отправился искать поддержки и совета у княгини Гертруды.
Супруга великого князя, хоть и была родной теткой польского князя, все же обладала благоразумием. Даже о Болеславе она отзывалась порой вовсе не по-родственному. О прочих же соплеменниках, кроме отца и матери, никогда не высказывалась, и это молчание тоже говорило в пользу ее рассудительности. По крайней мере, ближние Изяславовы бояре не упускали случая сравнить княгиню с мудрой Ольгой, прапрабабкой ее мужа, или с царицей Савской, о которой, впрочем, знали лишь то, что она загадывала загадки царю Соломону и при том имела волосатые ноги. Гертруда загадки также любила, и книги почитала. Повода же сомневаться на счет своих ног никогда не давала. К тому же она была молитвенница, вела долгие беседы с митрополитом Георгием и умела благотворно влиять на супруга. Бояре нередко прибегали к этому полезному качеству княгини, предлагая собственное понимание благотворности. Гертруда имела горячее и отзывчивое сердце, всегда внимательно выслушивала, и если кто попадал в беду, то никогда не оставался не утешенным княгиней.
Изяслав обрел жену за рукодельем, в кругу прилежно вышивающих боярских дочек. На хрустальном блюде посреди горницы катались клубки золотых и серебряных нитей. В ногах девиц блаженно терлась белая кошка, время от времени поглядывая на нити — не цапануть ли? Боярышни ловко орудовали иголками и попутно разучивали новую песню — о скором пригожем и богатом женихе, о девичьих слезах перед свадьбой. Князь, послушав и умилившись, облобызал одной из них пахнущую мыльным корнем макушку соломенного цвета. Боярская дочь басисто ойкнула, песня оборвалась. Девицы, хихикая и звеня височными кольцами, воткнули иголки в шитье. Ждали сл ова княгини — уйти им или остаться. Гертруда затянула узелок на изнанке вышивки и спрятала иглу в игольник на поясе. Затем встала, попросила девиц продолжать и взяла князя под руку.
Они вышли на верхнее гульбище терема. Над Горой и над всем Киевом носился аромат цветущих в усадьбах яблонь. К нему примешивался, создавая вихри весеннего дурмана, запах вишни и сирени, завезенных на Русь греками еще при князе Ярославе.
— Тебя что-то обременяет, мой муж и господин? — спросила Гертруда, заметив, как Изяслав пытается начать разговор, но у него не получается.
— Да, — брякнул князь, — меня обременяет Антоний.
— Антоний? Это тот прозорливый монах, что предсказал тебе и твоим братьям прошлогоднее поражение от куманов?
— Тот самый, — недовольно поморщился князь.
— И тот, который объявил, что Бог навел куманов на Русь из-за нарушенного тобой, мой муж, крестоцелования князю Всеславу? А самого Всеслава спас от заточения в день Воздвижения святого Креста и в поучение тебе дал ему киевское княжение?
Гертруда всегда желала опекать и направлять мужа, указывать ему на ошибки. Эта властность княгини более всего досаждала Изяславу. Больше, чем ее вспыльчивый нрав и нередкие приступы гневного женского бешенства. Но надо отдать и должное княгине — она старалась умирять свой норов долгими молитвами и строгим блюдением постов.
— Да, да, тот самый Антоний, что предсказал, объявил и меня из терпения вывел! — раздраженно подтвердил Изяслав, топнув ногой. — Ну хоть ты, жена моя, не обременяй меня повторением всего этого!
— Прости меня и не гневайся на глупую жену твою, великий князь, — нежно произнесла Гертруда. — Этот Антоний чем-то снова вызвал твой гнев?
— Хвала Богу, нет. Но я еще не рассчитался с ним за старое! Что ты думаешь, к примеру, о заточении его в темнице?
— А разве не заточил он сам себя в подземной темнице? — рассудила Гертруда. — И разве не обрадуется он ужесточению мук, как радовались и ликовали христиане во времена древних гонений?
— Антоний будет ликовать у меня в порубе? — обескураженно спросил князь. — Даже если в яме будет полно крыс и червей, а давать гнилой хлеб и тухлую воду ему будут через день?
— Поверь мне, это так.
— Ну знаешь ли!
Изяслав почувствовал себя так, будто ему наплевали в глаза.
— Что если тебе примириться с Антонием? — предложила Гертруда, встав на цыпочки и поцеловав мужа в седой висок. — Ведь он не хотел тебе зла.
Но Изяслав не слышал ее слов.
— А если я поселю его в тереме и каждый день буду посылать к нему скоморохов в личинах и с сопелями? — размышлял он. — А вместо хлеба и воды давать ему мясо и вино?
— О! Для монаха это жесточайшие муки…
— Вот и славно!
— …а всякие принятые муки доставляют монаху радость о Господе.
— Опять! — Изяслав схватился за голову. — Но что же мне делать с ним? Изгнать? Это тоже обрадует его?
