Наталья Иртенина - Нестор-летописец
Старец промокнул мокрой ветошью губы Исаакия, выжал несколько капель в рот.
— Смотри, брат, какое чудо творится. И хлеба ты теперь совсем не ешь и воды по малой толике пьешь. А дух в тебе живет, не отходит. Знать, Господь тебя на земле держит, ждет плода от тебя… Что это, — Антоний прислушался, — стукнуло где-то? Никак пожаловал к нам кто? Пойду гляну.
Блаженный вышел в проход пещеры и зашагал к наружной двери. Впереди горело яркое пламя светильника. У самого входа, пригнувшись, озирались двое молодцев в мятлях и с ножами на поясах. Прикрыв рукой глаза, Антоний приблизился к ним.
— Не тати ли приходят так ночью?
— Не тати мы, старче. Ты ли будешь блаженный Антоний-пещерник?
— Я Антоний. А блаженный ли, того не знаю. Ты, молодец, опусти пониже огонь. Поглядеть хочу, что за гости ко мне явились.
— Нас прислал за тобой черниговский князь Святослав Ярославич. Мы дружинники его.
Кмети были молоды и тоже с любопытством рассматривали чудн ого старца. Второй выглядывал из-за плеча первого. Проход был слишком узок для двоих.
— Велено нам забрать тебя из твоей пещеры и отвезти в Чернигов.
— Как же вы говорите, что не тати, ежели меня хотите выкрасть? И пошто я, грешный да унылый, сдался вашему князю?
Светильник начал чадить, пуская дым в нос дружиннику.
— Не серчай, отче. Для тебя же стараемся. Гневается на тебя киевский Изяслав. Потому наш князь в опасении, как бы тебе не сотворили чего вредного. Для того хочет Святослав Ярославич видеть тебя в своей отчине. А там, старче, будет тебе полный покой и лелеянье. Наш князь с Божьими людьми кроток. Возьми что хочешь с собой и идем скорее к реке. Там у нас причалена лодья. До рассвета нужно от Киева уйти подалее.
— Ваша воля, — покорно сказал Антоний. — Я перечить князю не могу.
Забирать из пещеры ему было нечего, кроме брата Исаакия. Но на просьбу старца прихватить и расслабленного кмети только усами пошевелили — иных чернецов забирать, мол, не велено. Не медля далее, они вывели Антония наружу, подхватили под локти, чтоб не спотыкался, и скорым шагом направились прямиком к тыну. У выхода из пещеры к ним присоединился третий дружинник, державший за руку не то монашка, не то послушника. В лунном свете Антоний разглядел лишь длинный острый нос и вихры торчком.
— Отче блаженный, не кляни меня, — плаксиво пролепетал отрок, поспешая за кметем. — Самого из кельи вынули, мечом грозились, чтоб я им путь показал к тебе.
Дружинник тут же наградил его увесистой затрещиной.
— Не клевещи, дурень. У нас и мечей с собой нет, в лодье остались.
Возле тына длинноносого отрока отпустили, внушив напоследок:
— До утра сиди как мышка, никому ни звука. Не то вернемся и наваляем тебе епитимью.
Один из кметей перелез через ограду, другой подпрыгнул и оседлал тын. Третий ухватил старца будто мешок и подал его наверх.
— Не посрами, Господи, моего упования на Тя! — возопил Антоний, оказавшись по другую сторону тына кверху ногами.
Монастырский отрок глядел на небывалую в обители татьбу, обливаясь слезами. Всякое прежде случалось — приходили ночью разбойники, шарили по кельям, тревожа иноков, покушались на храмовую утварь. Но из братии еще никого никогда не крали.
— И за что ж такие муки принимаешь, отче?! — отчаянно заламывал руки послушник.
— Брата Исаакия не забудьте! — возгласил на прощанье старец, резво уносимый к реке.
Вскоре звуки за оградой стихли. Отрок просидел в траве у тына до первых проблесков зари, сбивчиво творя шепотом все молитвы, какие знал и каких не помнил твердо. В утренней полумгле он добрел до кельи игумена Феодосия, боязливо поскребся в дверь.
— Отче… отче… отче…
Покрытый росой послушник стучал зубами и единым словом пытался передать настоятелю весь случившийся ночью ужас.
Феодосий утер ему тряпицей лицо, хлопнул по щекам.
— Святотатство, отче! — разрыдался отрок. — Блаженного старца Антония, аки тати в нощи, похитили!
Перед утреней пономарь дольше и громче обычного стучал в било, возвещая братии, что обитель осиротела.
23
На русальной неделе перед летним солнцеворотом на холмах вокруг Киева зажглось столько костров, что ночами казалось — град осадила вражья орда. Над пламенем прыгали и крещеные и некрещеные, одинаково взывая к братьям Сварожичам — солнцу и огню. Жрецы в заляпанных кровью одеждах рубили головы петухам, кормили их тушками огонь. Затем обращались к мертвецам-навьям, просили не рушить покой живых, не насылать мор. У простого же люда были свои способы договориться с навьями. В лесах и на полевых межах, на пнях и росстанях раскладывали дары русалкам — отрезы холста либо готовые рубахи, ленты, гребни для чесания волос, жито, блины, корчажки с медом. Девки плели венки, м олодцы вязали из гибких ветвей качели. То и другое развешивали на деревьях, чтоб русалки могли качаться и веселиться. Кто смелый, мог подвесить русальные качели у себя во дворе, а потом хвастать перед соседями, что видел, как резвилась навка. Какой-нибудь известный враль непременно рассказывал всему Киеву, как он залег под кустом с русалкой, а после, не успев и порты подвязать, удирал от нее со всех ног. Совсем смелые отваживались хорониться у берегов рек и ручьев — ждать, когда со дна полезут зеленоволосые водяницы. Им на этой неделе в воде не сидится, уходят в леса и поля, забредают к людскому жилью. А встретится русалке неосторожный человек — может напасть на него и удавить.
Князь Изяслав на русальной неделе вознамерился явить люду пример христианского благочестия. Киевское духовенство во главе с митрополитом Георгием разводило руками, глядя на разнузданные игрища за стенами и в стенах города.
— А что я могу? — недоумевал князь в ответ на жалобы владыки. — Вывести дружину топтать костры и гонять девок, чтоб не задирали подол перед кем ни попадя?
— Силой веру в сердца не водворить, — качал головой митрополит. — Но вера может зажечься от живого примера перед глазами, как то было на Руси во времена князя Владимира. Личное смирение великого князя многих из его народа подвигло к Христу.
— Подвигнуть-то подвигло, — ворчал Изяслав, — да к Христу ли? Сказано же им было — кто не придет на реку креститься, тот не друг князю. Я, владыко, повторить то не решусь, дабы не срамиться лишний раз.
— Отчего ж срамиться? — не понял митрополит.
— А то не знаешь, владыко, какой я им друг! — вдруг обидясь, сказал князь. — Как щенка ненужного вышвырнули о прошлом годе.
— Так не потому ли не друг ты своим людям, князь, что мало в тебе христианского мужества и твердости? — решительно высказался митрополит Георгий.
— Чего во мне мало? — сильно удивился Изяслав. — Какой такой твердости? Не я ли тебе, владыко, сколько раз твердил, что нужно поставить новую церковь для мощей моих дядьёв, мученически убиенных Бориса и Глеба? Ты мне что отвечал, а? — Князь поднялся с лавки и встал над митрополитом, упершись рукой в стену. — Что святость их для тебя неясна и не стоит тревожить их гробы. Это ты, владыко, — Изяслав наставил на митрополита палец с перстнем, — не твердо веруешь в святых угодников Божьих, а не я.
Он сел обратно.
— Но, князь, я говорил несколько о другом предмете… — начал было митрополит.
— Вот так и знай, владыко, — не слушая его, сказал Изяслав, — угомоню Всеслава, тогда и велю рубить новую храмину в Вышгороде. Дай только срок.
— Аминь, — прошелестел губами владыка.
Ночью князь долго ворочался на пуховой постели. То скидывал с себя простынь, то снова натягивал. В темноте ковшиком зачерпывал из братины квас, шумно хлебал. Все думал о словах митрополита, поставившего ему в пример деда, великого кагана Владимира.
— Гертруда, — он толкнул жену в бок, — а Гертруда!
— Позволь дать тебе совет, муж мой. — Княгиня тоже не спала и откликнулась с готовностью. — Не пей так много квасу. Твой ночной горшок не вместит столько, придется среди ночи звать холопа.
— Возьму твой, — рассердился Изяслав. — Какая чепуха у тебя в голове, княгиня!
— А тебя, муж мой, какие нынче гнетут помыслы?
Князь коротко пересказал разговор с владыкой.
— Ну вот что мне соделать такого мужественного и смиренного, чтобы хоть кого-нибудь да хоть на что-нибудь сподвигнуть?
Гертруда молчала, и князь решил, что она заснула. Он глотнул еще квасу и поперхнулся, услышав ответ:
— Замирись со Всеславом. Прекрати вражду с ним и верни ему Полоцк. Чует мое материнское сердце, не просидит там долго Мстислав.
— Да ты в своем уме, княгиня?!
— Не сказано ли — блаженны миротворцы, ибо они нарекутся сынами Божьими?
Изяслав повернулся на другой бок и не отвечал. Гертруда вздохнула, поняв, что слишком рано затронула эту тему.
