Наоми Френкель - Дом Леви
– Если есть тебе что сказать, подними свои кулаки, и не прячься за передниками бронированных нянек. Зуб за зуб разобью тебе в честном поединке.
– Купи газету, – обращается Мина к Хейни, – есть новости о забастовке.
– Я? – Хейни качает головой, – я социал-демократ, и не читаю твои газеты, Мина.
– Купи, – говорит жена Отто, – не важно, кто ты. В эти дни нападают на всех прямодушных и чистосердечных.
– Ты права, Мина, в эти дни нет разницы. Если Отто пошел в тюрьму во имя моей забастовки, почитаю его газету. Дай-ка ее, Мина.
– Дай нам тоже газету, Мина, – неожиданно протягиваются к ней несколько рук.
Мина продает газеты Отто, и Хейни довольно улыбается.
Саул подходит к Мине, глаза его печальны. Хотел бы взять газеты и вместе с ней выкрикивать: «Остановитесь, люди! Купите газету! В ней написано, что Отто посажен в тюрьму!» – Но кто его услышит? Саул роется в карманах: вот, несколько грошей, дядя Филипп дал на жвачку.
– Газету, – просит мальчик.
– Поглядите, газета для сына колбасника.
– Здесь написано об Отто? Покажи мне, где о нем написано?
Женщина с хмурым лицом улыбается, раскрывает газету и указывает на заголовок крупными буквами: «Арестовывают многих из рабочих Берлина».
– Здесь, мальчик, – и снова голос ее становится жестким, – там, где написано о порядочных людях, там написано и об Отто. И неважно, упоминается или не упоминается его имя.
– А куда его посадили?
– На Александр-плац, мальчик, в большое здание полиции.
Мина повышает голос в сторону прохожих, и больше не одаряет Саула даже взглядом. С минуту стоит Саул удивленно, и вдруг начинает бежать, он бежит на Александровскую площадь. К большому зданию полиции, куда посадили его Отто.
Бежит переулками. Еврейская улица полна народа. Торговцы со своими тележками стоят по обе стороны тротуара, и домохозяйки переходят от торговца к торговцу. Идет шумный бесконечный торг. Препирательства, ругня и анекдоты сотрясают воздух. Рыбы бьются о стенки бочек, куски сыра громоздятся на прилавках, горы яблок возвышаются на телегах. Куры кудахчут в клетках. В деревянной клетке стоит гусь огромных размеров и громко изливается в тоске. Типчики держат руки в карманах, медленно прогуливаясь, и внезапно выхватывают из карманов то золотые часы, то самопишущую ручку, то шелковые чулки, протягивая на ладони, как приманку:
– Дешевле быть не может! Единственный шанс!
За спинами извозчиков выпевают мелкие торговцы:
– Вот цен-а-а!
И голоса покупателей отвечают им в тон с той же протяжностью:
– Так дорого-о-о!
Из окон выглядывают на уличную суматоху маленькие девочки, прилизанные матерями, аккуратно зачесанные к субботе. Ноги Саула несутся, наступая то на раздавленную морковь, то на гнилое яблоко, торопясь к Отто, сидящему в тюрьме.
Широко раскинувшись, пересекаемый потоками людей и автомобилей, открывается мальчику Александр-плац. Метро проглатывает людскую массу и выбрасывает такую же массу. А над площадью, по стальным мостам гремит воздушная железная дорога. Универсальный магазин огромных размеров вещает цветными объявлениями о том, что в нем продается, и вертящиеся его двери не отдыхают ни минуты. Светофоры меняют цвета. Площадь шумит и потеет, и подобна морскому валу. В этом огромном городе эта площадь не затихает от утра и до утра. Некоторое время раньше посреди площади возвышалась огромная каменная баба с тяжелыми широкими бедрами и мощными мышцами, и шутливая улыбка стыла на ее полном каменном лице. Это была статуя Берулины – в память о древнем имени города. Жители города очень любили эту толстуху, сопровождавшую их суету своей шутливой улыбкой. Эта каменная баба подходила по характеру городу и стране – толстая, смешливая, мускулистая. Буря грянула, когда в один из дней объявили о том, что уберут толстую Берулину. Газеты выступили против, массы устраивали демонстрации напротив муниципалитета: «Оставьте в покое нашу Берулину, эту смешливую девицу, символ Берлина!» Ничего не помогло. Убрали ее с площади, и серые огромные здания стояли в трауре без этого символа, вносящего улыбку в их постоянную хмурость. Одно из зданий – здание центральной полиции, большое, с толстыми стенами, поблескивающими пугающей строгостью, вздымающееся над площадью, как крепость, наводящая ужас. Саул смотрит на шеренги окон, упертых в него холодным блеском стекол.
Полицейские у каждого входа. Ворота раскрываются и закрываются, закрытые зеленые машины въезжают и выезжают. Глаза мальчика переходят от окна к окну. «Где Отто? За каким окном сидит?» Взгляд его уже добрался до крыши. Над нею голубым куполом встает небо, и Саул неожиданно свистит. Он насвистывает своему Отто песенку деда, которую тот пел малышу печальным голосом в прошлом:
Мир не мед,
Сердце – лед…
Печаль сжимает сердце мальчика. Подмышкой он держит газету Мины, руки в карманах, и весь он мал и худ перед этими высокими толстыми стенами. Глаза его изучают ряды этих безликих окон, рот высвистывает песенку для Отто, который не виден, и кажется Саулу, что тот никогда уже не выйдет из этих тяжелых ворот.
– Мальчик, ты кого здесь ждешь? Отца… – останавливается около него женщина, тоже оглядывающая окна серой крепости.
– Не отец, а мой друг Отто посажен сюда.
– И мой сын, – говорит она сердито, – обвинили, что стащил что-то, и вот уже твоя физиономия торчит за решеткой зеленой машины – указывает она на машину, въезжающую в ворота.
– А что этот твой такого сделал? – подмигивает она Саулу. – Стащил что-то, и его поймали.
– Нет, – вскрикивает Саул, – мой Отто не вор! Отто – честный!
И Саул убегает от нее.
И снова переулки, снова Еврейская улица, на которой движение совсем поредело, исчезли тележки мелких торговцев, домохозяйки сидят за дверьми. Улица тиха. На шоссе и тротуарах разбросана бумага, остатки овощей и фруктов. По шоссе едет на велосипеде подмастерье пекаря, и две корзины с субботними халами, которые он развозит по домам, висят по обе стороны руля.
– Эй, Мики! – кричит Саул. – Эй, погоди!
Мики – подросток пятнадцати лет, круглолицый с розовыми щеками. На мягком его лице хитро сверкают черные глаза, у него кудрявый жесткий волос, как у негра. Кофта надета поверх белого передника пекаря. Родители Мики дружат с родителями Саула.
– Ты что, решил не ходить в школу? – спрашивает Мики.
– Я болен, – отвечает Саул, – только сбежал из дому. Мики, что слышно в городе?
– Да, – весьма значительно отвечает Мики, лицо его как пирог, смазанный маслом, а глаза, как изюминки, вызывающие аппетит, – есть дела. Ты даже не знаешь, какие дела. Вчера стреляли около здания коммунистической партии, а нацисты шли по улицам и швыряли камни в еврейские магазины. И все говорят, что грянет всеобщая забастовка…
– Грянет?! – срывается крик с уст Саула. – Мики, – Саул понижает голос, – арестовали Отто.
– Мне это известно. Но ты не пугайся, Саул, – Мики бьет себя в грудь, – мы, в Движении, выходим сейчас каждую ночь – обеспечивать безопасность на Еврейской улице и в переулках. Я в эту ночь спал на диване одетым и с палкой, – Мики вскидывает голову, – я заместитель командира, Саул…
– Ты – заместитель, ты…
– Я. А командир – Джульетта. Знаешь его?
Саул бросает на подмастерье Мики завистливый взгляд. Что за пятница! Весь мир рушится на глазах. Отто в тюрьме. А главный заместитель – Мики, а не он, Саул.
– А-а, – говорит он, понизив голос, – теперь я понимаю. Поэтому дядя Филипп спал у нас.
Они стоят у подвала Янкеля-старьевщика. Люди проходят мимо и здороваются с ними.
– Ну, как, удались халы на эту субботу? – говорят прохожие и внюхиваются в корзины.
Халы золотистого цвета, пышны и хорошо выпечены. Евреи довольны и продолжают свой путь к подвалу Янкеля, держа вещи в руках. Янкель покупает все старье – одежду, обувь, ржавые детали, поломанную мебель, пустые бутылки. В подвале огромная гора старья. Все дни недели у подножья этой горы сидят жена и дети Янкеля, перебирают тряпье и отрезают пуговицы. Традиционная легенда об одном, перебиравшем старье и нашедшем жемчужину, носится по улице. Потому гора старья всегда окружена множеством детишек, помогающих в перебирании. Иногда к ним присоединялся и Саул. Однажды туда пришла Белла, рассказала им о стране Израиля, о сионистском Движении и выучила с ними чудную песню. Детишки пели с таким воодушевлением, что сотрясался весь подвал:
Там кедры возносятся ввысь, к облакам,
Волна Иордана катится там,
Там праотцев наших могилы в полях
И кровь Маккавеев впитала земля,
По ней я тоскую во все времена —
Страна моих праотцев, моя страна…
Дети пели вместе с Беллой, пока в подвал неожиданно не ворвался брачный посредник Самуил и начал обвинять Беллу в тяжких грехах, и проклинал еретиков, не верящих в Бога, которые едят не кошерную пищу у Стены плача, чем задерживают приход Мессии и освобождение от рассеяния. Спор усиливался, и песня была прервана.
