Наоми Френкель - Дом Леви
Саул заглядывает в подвал. Сегодня Янкель сидит один у подножья горы и получает вещи от всех приходящих.
– Не пугайся того, что творится на улицах, и приходи завтра в клуб. Крепись и будь мужествен! – Мики машет рукой и укатывает на своем велосипеде.
Брачный посредник Самуил выходит из своего дома на прогулку в субботней одежде с аккуратно расчесанной бородой. Он полностью готов к встрече субботы. Саул тянется за ним, громко насвистывая песню Беллы. У Саула сильнейшее желание сделать кому-то назло, излить на кого-то свои душевные неприятности. Но Самуил не обращает внимания на его свист. Прогуливается себе в свое удовольствие.
«Ничего не удается в эту печальную пятницу», – прекращает Саул свист и направляется домой. Тем временем закатилось солнце. Переулок затих на некоторое время. Отдыхает. Еще немного, и суматоха возобновится. Мина ушла домой, киоск Отто заперт. Под липами стоят полицейские. Мясная лавка закрыта. Саул бежит во двор. Там Хейни травит клопов в матрацах, льет керосин в складки, и длинная красная шеренга ползет из щелей матрацев, спасаясь – куда глаза глядят. Огромная рука Хейни настигает их, большие его пальцы барабанят по матрацу, как ноги марширующего солдата. Саул останавливается около Хейни и наблюдает за его действиями.
– Кровопийцы, – говорит Хейни, – паразиты, орудующие в темноте, их надо безжалостно уничтожать.
– Древоточцы Отто тоже делают свою работу в темноте, – Саул хочет похвастаться перед Хейни своими познаниями, – тебе не рассказывал Отто о юнкерах, что точат изнутри дерево, когда наступает мгла, точат и точат, пока все дерево не сгнивает?
– Рассказывал, не рассказывал, всех этих, делающих свои дела в темноте, надо истреблять до одного.
– Отто сидит сейчас в темноте, в полиции, – Саул опускает голову, – я был у него.
– Ты был у Отто? – удивляется Хейни. – У Отто? И как у него дела? Как он себя чувствует?
– Я не видел его. Только стоял снаружи и свистел ему.
– Из-за забастовки арестовали Отто, мальчик. Но мы им еще покажем, еще проучим их за то, что они сажают за решетку честных людей, – Хейни сжимает свои большие кулаки.
– Хейни! – в прямоугольнике окна показывается голова его старой матери. – Ты должен выйти на дежурство. Твое время пришло. Иди, Хейни, иди.
Хейни ставит в сторону бачок с бензином и отправляется в путь.
– Не трогай матрацы, мальчик. После того, как я влил в них керосин, они должны проветриться час-два.
Хейни входит в дом. Саул открывает двери в кухню, не испытывая страха: знает, что мать все еще хлопочет, готовясь к субботе, и нет у нее времени на него.
И она действительно вся в хлопотах, госпожа Гольдшмит. Железные конфорки плиты раскалены, и облако запахов свидетельствует о том, что в кастрюле варится мясо. Тонко раскатанное тесто уже порезано на лапшу. Нафаршированные части щук стынут в соусе на блюде, обложенные луком и морковью. Все банки с консервами снова упрятаны под кроватью матери.
– Где ты снова болтался? – спрашивает госпожа Гольдшмит и не ожидает ответа.
Саул сидит за кухонным столом, рядом с отцом, запивающим кусок хлеба чашкой кофе. В пятницу не варят ничего на обед, и каждый ест то, что попадется под руку. Саул голоден, отрезает себе ломоть хлеба, берет кусок селедки и жадно втягивает ноздрями запахи, идущие от плиты. «140 тысяч рабочих-литейщиков бастуют!» – кричат буквы заголовка газеты, которую держит в руках отец.
– Тебе не кажется странным его поведение в последнее время? – продолжает госпожа Гольдшмит разговор с мужем. – Что скажешь, Зейлиг? Он что, не сказал тебе, что собирается жениться?
– Сказал.
– И кто же эта женщина?
– Откуда мне знать, кто эта женщина?
– Но как же услышать такое дело и не спросить тут же, кто, что, это же само собой понятно.
– Нет, вовсе само собой не понятно, – вздыхает Зейлиг.
– В любом случае, он ведет себя очень странно в последние дни. Лицо осунулось, слова не выговорит.
– Хм-м…
– Вода кипит. Идите мыться.
Отец берет большой чан с плиты и вздыхает: каторжное было утро, крики клиентов все еще звучат в его ушах.
– Ну, – коротко обращается он к Саулу. Мальчик понимает намек, берет полотенце и вручает другой его край отцу. Хоп! – Вместе, без единого звука, два клятвенных молчальника несут чан в «ванную» – узкую комнатку, в которой нет никакой ванны. Посреди комнатки стоит круглая коричневая лохань, в которой утром плескались щуки.
– Господи, Боже мой! Как же за это лето ты вырос, мальчик! Штаны и куртка коротки. Вырос, чтоб не сглазить, – говорит отец с завершением помывки, и гордо улыбается при виде своего ребенка.
– Отец, я хочу штаны, ты знаешь какие, из материала, ну, такие, как у парней в Движении. А вместо пальто куртку. И туфли.
– Ну, ладно, Саул, говори об этом с мамой.
Саул направляется в комнату деда, которая является также его жильем. Дед сидит в кресле у окна, умытый, с расчесанной бородой, в шелковом блестящем халате. Посреди этой длинной комнаты уже стоит накрытый субботний стол. Халы накрыты белой шелковой салфеткой, на которой вывязано красным на иврите – «Соблюдай святую субботу», кубки расставлены по краю стола. Кубок отца для освящения вина, рядом, кубок поменьше, Саула. Дальше – прозрачные кубки – матери, дяди Филиппа и Залмана, парня из далекого городка, который приехал в Берлин учиться на раввина. Он постоянный гость в субботу, третий из «приглашенных», потому что деда не следует брать в счет. Дальше, как царь и царица – два высоких серебряных подсвечника, увенчанных двумя такими же высокими белыми свечами. Запах мыла и воска веет в пространстве комнаты, и все вещи здесь сверкают, как новые. Саул сидит напротив деда, у окна.
Во дворе темно. Слабый свет сочится из подвала Эльзы. Из окон многоквартирного дома протягиваются длинные бледные полосы света в вечерний сумрак, доносятся разные вечерние звуки: женщина кричит, ребенок заходится в плаче, девушка поет, пьяный смеется, мужчина ругается. Саул ищет окно Хейни. Оно освещено, как и другие окна. На подоконнике виден пустой ящик от цветов. В небе, над высокими домами, мерцают звезды. Пришла суббота. Отец ушел в синагогу, Мать вошла в комнату, прячет кастрюлю с горячим картофелем под одеяло на постели Саула, чтобы картофель сохранил теплоту, и запахи овевают Саула. Смотрит мальчик в темноту двора, смотрит на трясущегося деда, и мальчика охватывает усталость. Он думает об Отто и Мики, который отобрал у него место заместителя большого вождя, вспоминает чудные рассказы Джульетты о пустыне и Святой земле, и очень ему хочется засвистеть песню Беллы, но в субботу это запрещено. Он сжимает губы, но зевок их раскрывает. Долго еще надо ждать, пока отец вернется. Саул сидит на диване и смотрит на сверкающий стол. Мать уже с благословениями зажгла субботние свечи. Язычки пламени мигают, и этот праздничный покой погружает мальчика в дремоту.
* * *В конце переулка, недалеко от дома Саула, стоит Мина у окна кухни и смотрит в ночную темноту. За спиной ее, на столе небольшая керосиновая лампа. Мина зажгла ее, чтобы сэкономить на электричестве. Около лампы – квадратная коробка для сбережений, на которой написано – «У того, кто не сберегает гроши – дела нехороши». На столе разложены в длинный ряд монеты. Мина прижимается лбом к оконному стеклу. Руки ее, закинутые за спину, немного дрожат. – Этих денег хватит на две недели, – бормочет Мина, – но если Отто не вернется через две недели…
Мина возвращается к столу медленными безжизненными движениями, бросает монеты в коробку – это все ее сбережения. Никогда киоск их не обеспечивал заработком. Мина еще подрабатывала – стирала, мыла полы и лестницы в зажиточных домах. Сейчас она эти дела забросила. Посадили Отто, и она вышла вместо него продавать газеты. Руки ее обхватили коробку, губы шепчут: – Не терплю сволочей.
Стены кухни голы. В маленькой квартирке Отто никаких украшений, как их не было в прусском селе, где она родилась, стоящем на песчаной скудной земле, из которой невероятно тяжким трудом добывали столь же скудный урожай. Люди там сплошь молчальники. Их, с тяжелым взглядом и не менее тяжелыми движениями, порождала эта земля. Они не видели толку в приветливости, в шутках, в ласках, в примирениях. И даже если они баловали сердца вином, оно проходило через их кости, как вода, уходящая в песчаную почву. Такими они были, сухими и сморщенными, без капли влаги, без всякой радости жизни.
В этом селе оказался Отто в разгар мировой войны. По слабости сердца он был освобожден от воинской службы, и его послали на работу в село. В любом случае он был желанен, ибо мало мужчин осталось в селах. Но нигде не задерживался из-за своего несдержанного языка и бунтовских речей, клеймящих войну, обращенных к сельчанам. Так он добрался до дома Мины. И тут он рта не закрывал и продолжал обращаться с крамольными речами к окружающим. Но тут никто не мешал ему изъясняться и говорить все, что его душе угодно, ибо людей этих ничего не волновало. Люди молчали, боролись с песком и нуждой, и его горячительные речи ни на йоту не трогали их черствые сердца. Только одна Мина обратила на него внимание. Как мать за сыном, ухаживала за ним, чинила ему одежду, штопала носки и безмолвно выслушивала его эмоциональные странные речи о свободе, войне, классах. Отто принял ее безмолвие как молчаливую поддержку, и когда, собрав свои вещи, собирался вернуться в город, предложил ей ехать с ним.
