Николай Задорнов - Симода
Город сжался и спрятался.
В деревне Какисаки бушует ветер. На море волны подымаются и уходят от берега. И вот слышно, как стучат рамы окон от ветра с гор, погружая еще глубже адмирала в спокойствие и глубокие раздумья.
Глава 24
МОРСКОЙ КОРОЛЬ
Алексей Николаевич заранее понял, к чему идет дело. Сегодня же для проверки взял у Гошкевича копию и прочитал с ним статьи заключенного договора. Он только удивлялся: чему же радоваться и как его товарищи не понимают? Даже Осипу Антоновичу не сказал ничего.
Можайский приехал на «Поухатан» очень довольный, а Сибирцев – темнее тучи. На пароходе сразу бросилась в глаза его озабоченность. По своему типу – живым, свежим лицом, подвижностью, манерой держаться – Сибирцев нравился американцам, он подходил под характерный тип морского офицера хорошей выучки. Ему доверяли охотней, чем Шиллингу, который держался как свой и говорил почти без акцента, или чем Можайскому, который огромным ростом и крайней практичностью, пристрастием к постоянному делу превосходил самих американцев. Этот молодой, но ловкий, старательный офицер-служба, лезший из кожи вон, как-то невольно всех настораживал: не нахал ли.
Судя по настроению искреннего Сибирцева, дела на переговорах у адмирала Путятина не двигались. Так и следовало ожидать! Но никто виду не подал и ничего не спросил. За ужином, когда рослый китаец, обернув бутылку крахмальной салфеткой, как когда-то и Витул на «Диане», налил вина, Пегрэйм, смотревший в лицо Алексея, поднял бокал и предложил тост: «Absent friends!»[38] Он, видимо, полагал, что, может быть, Сибирцев скучает и преисполнен воспоминаний. На «Поухатане», как и всюду на флоте, не поддавались настроениям, некогда, но настроения приятного гостя, который, видимо, нравился леди, объяснимы и вызывали сочувствие. Он красив, но не похож на Lady's man[39] или Lady-killer[40]. Его разлука трогала как своя.
Алеша поклонился, поднял бокал и подумал: «За вас, Оюки-сан!» Все остальное было так далеко и не сходилось ни по времени, ни по всему остальному. Надежды па возвращение, кажется, не было. «Не очень хорошо, что она сейчас в окружении юнкеров. Эти повесы далеко не мальчики».
На «Поухатане» отдельные каюты кроме офицеров занимают какие-то личности, которые ходят в штатском, – может быть, ученые, миссионеры пли члены каких-то благотворительных, а скорее коммерческих обществ. В кают-компании появляются редко, кажется, если не ошибается Алексей, у них есть где-то своя кают-компания. Среди них – Джексон: заметный молодой гигант с тучным лицом. Другие штатские, встречая его, почтительно здороваются и называют по имени: «Добрый день, мистер Джексон!» Еще один – коротконогий. Есть приличные и сдержанные джентльмены в черном.
Есть джентльмен, который днем в светлом или клетчатом, а вечером в строгом и темном. У него лицо с квадратным лбом и таким же подбородком, сильный, крупный нос. В кают-компании всегда с сочувствием приглядывается через стол к Сибирцеву, но молчит. Алексею казалось, что это типичный американский коммерсант. Загадочные личности из отдельных кают очень вежливы, здороваются приветливо, сколько бы раз ни встречались, но в разговоры не вступают. И о них никто не спрашивает. Сегодня коммерсант, переодевшийся к вечеру в черный костюм, в крахмальный воротничок и темный галстук в горошину, поздоровался в кают-компании с Лешей так, словно что-то о нем узнал и восхищался или хотел уверить, что не стоит расстраиваться.
Офицерские каюты расположены в средней части судна, по бортовым сторонам длинных коридоров, отделанных кожей и дорогим деревом, день и ночь освещенных голубыми газовыми рожками. Тут как бы плавучая гостиница весьма высокого класса.
Штатские личности занимают часть кают по правому борту. Они все время ходят друг к другу, о чем-то горячо говорят и щелкают за дверьми на счетах, словно на «Поухатане» прибыл в Японию банк или торговая корпорация. Некоторые имеют слуг, живущих в общей палубе. У других есть еще и собственные повара. У некоторых слуги, ленивые на вид ражие детины в чалмах, видимо бенгальцы, остаются на ночь в тех же просторных каютах, что и господа, охраняют их. Один сидит всю ночь в коридоре у каюты своего господина на полу, как около ювелирного магазина.
Иногда в будний день коммерсанты устраивают пиршества, тогда готовятся какие-то особые кушанья, пахнет пряностями, чем-то острым, как в Крыму в чебуречной или в духане.
Сибирцев сходился все более со своими товарищами по кают-компании. Он быстро вжился тут и, казалось, спокойно мог бы остаться. Уживчивость была его особенностью. Или, может быть, это свойство русского? Он ведь и с японцами сжился, и Оюки стала ему как своя, хотя они мало могли сказать друг другу словами. Японцы совсем не казались Леше лживыми, хитрыми, изворотливыми. Алексей и с ними мог бы жить. Так понятны все их приемы и хитрости. Любой в их современном положении стал бы таким же уклончивым.
Леше иногда хотелось перейти подальше за грань общепринятого и спросить своих новых товарищей: откуда они, где росли, что за дома у них, па плантациях или в городах, где и чему их учили? Нянчили их негритянки? Под кокосовыми пальмами? У них одноэтажные просторные дома среди могучих деревьев, дома с белой, как бы летней, мебелью? Книги? Ученые? Любимые романы? Развлечения – виолончель, скрипка, флейта? Военные учебные заведения вроде Гринвича или что-то свое? Танцы? Далеко ли от их дома индейская граница?
Хотелось бы и самому рассказать о том, чего знать они не могли. О заволжских кержаках, об Оренбургских степях, о Кавказе. Но изо дня в день по горло занят делами и заботами. Смотришь на американцев, словно на картинки.
Офицеры показывали дагерротипы невест и жен. Леша бывал на богослужениях. Да, он умел вживаться в чужую, казалось бы, жизнь. Но не потому, что не любил своего или не было в нем верности и преданности.
Не все офицеры «Поухатана» приветливы. Часто он замечал, что на него смотрят с неприязнью. Один из лейтенантов просил Лешу называть предметы на столе по-русски и тут же подымал звуки русской речи на смех. Лишь под неодобрительными взглядами товарищей скалившийся волчонок понемногу стихал.
Американцы очень удивились, услыхав, что Шиллинг – потомок рыцарей-крестоносцев.
Леше казалось, что некоторые американцы судят о русских так, как будто мы развиваемся, как и они. А мы пьем чай на террасах своих усадеб и еще только спорим целыми днями о будущем пашем развитии, спорим пылко, до слез и до ссор, говорим о высшем назначении искусства, о личности в обществе, о социальной философии, о чем, может быть, американцы даже и не знают, а если и знают, то за множеством дел лишнего значения не придают. Все это их не ранит, как нас, и они подобных рассуждений почти не ведут. Тем более что у них, верно, есть особые личности, занятые всеми современными теориями за плату и публикующие за большие деньги мысли, которыми мы с утра до вечера кидаемся задарма. Правда, и они горячатся, как заговорят про свободу для невольников. Что-то похожее есть все же!
А мука кукурузная, как у казаков, буйволиное жесткое мясо, ананасы и кокосы. Слуга у Леши китаец, бреет Лешу и стрижет, говорит на пиджин-инглиш и даже складывает на ломаном английском стихи. Стирает, крахмалит, чистит обувь, убирает вещи – без дела не сидит. Если нет дела, то точит бритвы, моет что-то и не ждет приказаний.
Шиллинг, сам хороший хозяин, каждое утро обращает внимание Леши на что-нибудь: какая щетина на щетках, какие удобные тюфяки.
Матросы вежливы и приветливы, всегда вытянется, как перед своим офицером, и улыбнется радушно и ободряюще, как желанному гостю.
Жизнь тут грубей и проще, но реальней и без иллюзий и самообмана. Делают то, на что есть силы, что могут себе позволить, что созрело. Приход в Японию не вывеска, не потемкинская деревня и не поза, как кажется, как и все, что они делают, и не потуга изо всех сил. На это у них свои виды и расчет.
Наш добрый, милый старый дом и сад, деревня и поля! Иван Сергеевич Тургенев и Иван Александрович Гончаров с их глубочайшими, превосходными сочинениями! В описаниях человека в нищете и бесправии они выражают необычайную высоту духа, совершенное развитие цивилизации, на примере, казалось бы, ничтожного создания умея разобрать всю сложность умственной жизни современности.
А Оюки? Прелесть, прелость! Что нее она воспримет от всего этого? Станет женой японского предпринимателя и политика? Явится на прием на русский крейсер, и я когда-нибудь снова увижу ее... Поедет в Америку и Петербург. Хэдские плотники станут инженерами-кораблестроителями...
У нас смелые мысли, но вытянем ли мы все то, что задумываем? А вот американцы считали, кажется, и Лешу, и Шиллинга, и Можайского весьма, даже излишне практичными и старательными.
В полдень следующего дня у берега снаряжалась целая экспедиция. Сзади Алексея раздался неприятный хриплый смех. Высокий человек в штатском, с веснушками, обнажив сжатые крупные зубы, цедил сквозь них нервный смех.
