Николай Задорнов - Симода
На прощанье Посьет как бы между прочим сказал, что Путятин беспокоится за Америку. Адамс пожаловался, что на американском договоре еще нет подписи сиогуна, как было обещано японцами.
Кавадзи слушал молча, как бы делал вид, что это не очень важный разговор. Но он молчал и смотрел так глубоко, как человек, который не только знает все лучше собеседника, но и сам весьма этим озабочен, и понимает все, и как бы советует пока не касаться...
На другой день в храме Чёракуди, после всех бесконечных споров и проверок, в присутствии всех послов и японских губернаторов с переводчиками и адмирала с Посьетом, Гошкевичем и офицерами, был подписан первый в истории двух соседних стран русско-японский договор.
«А мы жаловались, что японское правительство занято не тем, чем надо!» – подумал Путятин за ужином. Угощение все же было скудным. Пили сакэ, ели рыбу, но деликатесов нет и рыба простая. Нельзя и стыдно претензии предъявлять после ужасной катастрофы.
Кога пил и опять закрывал рот рукавом после каждой рюмки в знак того, что закусывать и у японцев нечем. И смеялся при этом, показывая, что сейчас уж можно смеяться, он не в гостях!
А Путятиным овладевала горькая дума, хотя, как императорский слуга и посол, он достиг всего возможного для чести империи, всего, чего только могут и смеют пожелать высшие чиновники. Но когда он думал обо всем остальном, то на душе становилось нелегко.
Путятин так и ушел погруженный в свои заботы. На пути домой опять пересекли гряду гор, защищающих от ветров три храма – Чёракуди, Риосэнди и Ренгеди. Эти горы – щит и заслон города. За ними в лощинах и ложбинах гнездится город. Теперь горы стали черны и в черном городе зажигались огни. А наверху, на какой-то скале, на самой вершине, очень ясно видимый при розовом свете западного заката стоит разукрашенный во все цвета храм величиной с табуретку и при нем каменный столб для фонаря.
Сегодня, когда договор уже подписали, адмирал сам спросил об американском договоре, почему же нет подписи государя.
– Так ли это, Кавадзи-сама?
– Ваше превосходительство, посол Путятин, этим занимается другая делегация. – Кавадзи понял, что Адамс просит. Поэтому Адамс ездил к Путятину. Это и прежде всем было ясно. – Они требуют подписи шегуна. Шегун не может подписать.
– Почему сиогун не может подписать?
– Шегун не император. Не может решать за императора.
«Важное признание! – подумал Путятин. – Так я и знал».
– Есть особый пункт вашего договора с Америкой. Они оговорили заранее. Как же не исполнять? Они верили вам. Вы первые нарушаете договор. А это не по понятиям международного права.
Кавадзи понимал, что Путятин говорит теперь и для себя.
– Пять членов Высшего совета – это и есть император. Пять их подписей есть подпись императора. Тут нет никакого нарушения договора. Мы не можем отступиться от своих обычаев и законов... Но я хотя и не могу, но, возможно, постараюсь поговорить, как вы просите, с делегацией приема Америки. Без шегуна ничто не может быть решено членами горочью. Подпись пяти членов правительства – это и есть выражение решения шегуна. По обычаям и законам нашей страны ни единое важное решение не может и не будет принято шегуном без того, чтобы он не снесся и не попросил одобрения императора. Поэтому пять подписей есть также и подпись императора.
Кавадзи говорил с мрачной решимостью. Гошкевич не совсем точно переводил ого сложную речь, в которой упоминались шегуны, как по-своему называли японцы сиогунов, но смысл улавливал.
– Мы так понимаем договор и ради толкования пункта двенадцатого американцами не можем переменить законы страны.
Кавадзи полагал, что с русскими хуже может быть. Молодой шегун слабый, он не противится, лишь бы его доля радостей оставалась. Император по наущению князей, враждебных шегуну, может возмутиться договором с Россией.
– Американцы просто не понимают, что пять подписей членов Высшего совета – это и есть подпись императора, – снова возвратился к тому же Саэмон вежливо и почтительно.
Путятин подумал, что, значит, если при ратификации будет на американском договоре подпись сиогуна, то должна быть и на русском.
– Кавадзи-сама, все это надо объяснить. Вам это удастся скорей и лучше, чем кому-либо... И, может быть, поможете найти формулировку. Я советую вам взять дело в свои руки. – Адмирал снова вернулся к своему.
– Американцы намерены грозить?! – спросил Эйноскэ.
– Переведите Саэмону но джо. Я сказал еще в Нагасаки, в случае опасности Россия готова будет оказать помощь Японии. Но я надеюсь и уверен, что все обойдется мирно. В Америке большое влияние имеют богатые люди, адвокаты, ораторы и газеты... В Америке сильное общественное мнение. Если слух дойдет, что не выполнены обещания, обусловленные договором, и Адамс не примет договора, то от президента могут потребовать войны. Ваши ссылки на обычаи истолкуют по-своему. Америка заговорит о нанесении ей оскорбления. Рады будут крайние элементы. Адамс вами поставлен в затруднительное положение. Подумайте об этом, Саэмон-сама!
Путятину предстояло все объяснить и Адамсу. Но как ему объяснить? Тут нашла Америка на Японию – коса на камень! Они взяли себе в голову одно, а у японцев другое. И тоже крепко. В самом деле, может ли Нессельроде что-то подписать без ведома царя? Может быть, и нам надо на японский лад все упростить, а не просить при каждом важном деле государя приложить руку?
– Да пусть Мимасака, как сторонник дружбы с Америкой, все объясняет Адамсу и убедит его. Они ему поверят.
Кавадзи недобро усмехнулся и сказал, что соглашается. «Исава-чин!.. Может, ему все удастся?»
– Вам надо все взять в свои руки, не прямо, а косвенно. Без вас, Саэмон-сама, это не обойдется.
Кавадзи польщен. Он, конечно, влиятелен. Но только Путятин не знает, что Кавадзи и так зорко следит за всем, что делают послы из делегации приема Америки. Сам, и не по совету Путятина.
– Его превосходительство коммодор Генри Адамс желал бы пригласить вас на большой прием, который он намерен устроить на корабле «Поухатан» по случаю обмена ратификациями, – сказал Путятин.
«Пусть Адамс узнает, что у японцев, как и в Европе, другие обычаи!» – полагал Кавадзи.
– В России есть ли закон, что каждый договор должен при ратификации утвердить царь? – спросил Кавадзи.
– Да, – твердо и строго ответил Путятин. – Так принято.
Такой был разговор про Адамса и ратификацию. Тоже важно. Путятин исполнил, что обещал, и сказал, что сам нашел нужным в пользу Адамса. Но не это так сильно заботит его.
Евфимий Васильевич отпустил своих офицеров на «Поухатан», которые обязаны были ни единого слова не сообщать там никому о содержании переговоров, а сам сидел в темном храме над жаровней с мерцающими углями.
«Да, японцы сегодня посмеялись над Путятиным. Они, кажется, заселяли острова и сидят там крепко, и мне их невозможно сбить. Вот они про что мне сегодня заявили! Вот, пожалуй, и прав Невельской, когда говорит, что мало мы думаем про нашу Сибирь. Мы всегда готовы по дешевке уступать, где только можно. При этом англичане говорят про нас: русские продают все на самых дешевых рынках, а все покупают на самых дорогих».
Хотя Путятин и помянул про силу и могущество России, но все-таки пришлось уступить. Но каковы японцы! Правительство у них противится открытию страны, а народ лезет, куда только можно. Мы крестили айнов, описали острова, а больше ничего не сделали, не до того, столичные заботы, все украшаем сами себя. Но Гошкевич уверяет, что Курилы населены не простонародьем, а что это жестоким захватом и уничтожением айнов отличились князья, и все с ведома бакуфу. А народ, несмотря на изоляцию, добрался нынче и до Гаваев, и до Америки. Что там Курилы!
Величие амурского дела не должно заслонять в умах Путятина и его офицеров все значение маленьких и далеких Курил с проливами, ведущими в океан. Амур занят. Теперь, когда мы увидели, как это известие принято американцами, мы еще больше поняли значение Амура. «Если свой что-то сделает, даже такое важное, как Невельской, то все-таки сразу не оценишь. Но вот когда иностранцы восхитятся да признают, что действительно решена великая задача! Даже американцы как подпрыгнули, когда я сказал, что по Амуру мы вышли на берега океана!»
Еще никогда тяжкие думы и сомнения не овладевали Путятиным с такой силой. Жена священника и служанка приходили с чаем и с углями, подавали или убирали какие-то вещи. А ветер стучал и стучал содвинутыми рамами окон.
Путятин привыкал к этим жаровням и бумажному халату, надетому на не вытертое полотенцем тело после горячей ванны, к двум теплым халатам, надетым сверху. Он понимал прелесть японских привычек. Он любит вот так, в чистоте и тепле, при начинающемся холодном ветре с гор, посидеть, засунув ноги под кутацу с жаровней под столом. Он любил хибачи и горячий чай... Входя вечером домой, он шел в кадушку с горячей водой. Брал из рук Янциса особый, сшитый для него халат и короткий халат, который надевался наверх.
