Луи Мари Энн Куперус - Ксеркс
Время не изменило Дикона и не избавило его от зловещего блеска в глазах, столь дополнявшего уродство.
— Я не просил тебя, дорогой друг, — возразил афинянин, — напоминать мне об этом.
— Тем не менее ты должен благодарить меня за напоминание, ибо последнее время ты забыл о благодарности. Деньги Мардония два года назад избавили тебя от беды, а ты ничем не отблагодарил его.
— Достойный лакедемонянин, — проговорил Демарат со всем терпением, на которое был способен, — если ты хочешь поговорить о тогдашнем нашем маленьком дельце, незачем делать это посреди Агоры.
И он заспешил в сторону. Длинные ноги помогли спартанцу держаться с ним вровень. Демарат принялся отыскивать взором кого-нибудь из знакомых, общество которого могло бы избавить его от докучливого преследователя. Однако таковых вблизи не нашлось, а Ликон крепко держал его плащ. Демарат попал в плен.
— Почему ты нашёл меня в Коринфе? — спросил он угрюмо.
— По трём причинам, филотатэ, — расплылся в ухмылке Ликон. — Во-первых, здесь в роще Афродиты полно красоток; во-вторых, мне надоела Спарта с её чёрной похлёбкой и железными деньгами; в-третьих, о, роза и украшение Афин, я должен пообщаться с твоей благородной персоной.
— Мог бы попросту прислать своего верного Хирама, — предложил афинянин, тщетно разыскивая взглядом путь к спасению.
— В качестве помощника Хирам стоит двадцать талантов. — Ликон усмехнулся. — Он не Аполлон, к тому же на этой лире слишком много струн, и не на всех он умеет играть. Кроме того, он исчез под Саламином.
— В самом деле? Да поразит Зевс и тебя и его! Куда ты тащишь меня? Заранее предупреждаю, ты будешь ослом, если попытаешься преувеличить размеры моей власти. Я ни чем не могу помешать походу против Мардония. На это способны только ваши лаконские эфоры.
— Посмотрим, филотатэ, посмотрим, — буркнул спартанец с прохладцей в голосе. — А вот и храм Посейдона, почему бы нам не посидеть в тени галереи.
Демарат позволил спартанцу подвести себя к каменному сиденью возле стены. У входа в храм сидел старый «собачий» сторож, главной обязанностью которого было следить, чтобы ни одна поганая псина не осквернила святилище. Отметин глазами появление двух занятых разговором мужей, сторож вновь погрузился в отдых. Ликон не стал торопиться с делом:
— Вижу, дела твои идут последнее время неплохо, мой дорогой друг.
— Неплохо по милости Афины. А твои?
— Тоже по милости Гермеса, однако вижу, что вы, афиняне, склонны жиреть на какой-нибудь низости, а потом благодарить за своё процветание небесных богов.
— Надеюсь, ты оставил Спарту не ради того, чтобы оскорблять меня! — воскликнул Демарат, вставая, однако лапища Ликона вернула его на место:
— Ай! Подмешай чуточку мёда в свою речь, тебе это ничего не стоит. А поручение моё таково. Мардоний скоро вступает в бой, и он должен одержать победу.
— Говори это своим отважным эфорам, — кольнул собеседника Демарат. — Судя по их мужественным речам, они готовы биться с персами не меньше, чем ахейцы с троянца ми, — все десять лет.
— Действительно… Впрочем, я всегда полагал, что наш народ столь же склонен к медлительности, сколь твой к обману. Но настроение эфоров меняется.
— Аристид и Фемистокл благословят тебя за это.
Ликон повёл широченными плечами:
— Тогда я превзойду богов, которым редко удаётся порадовать сразу всех людей. Тем не менее так будет.
— Рад слышать это.
— Дорогой Демарат, ты знаешь, что происходит в Спарте. После смерти Леонида его соперники, принадлежащие к моей ветви царского дома, накопили внушительную силу. В настоящее время совет эфоров возглавляет мой дядя Никандр, а он охотно прислушивается к моему мнению.
— Ха! — воскликнул Демарат, уже начавший понимать, к чему клонит спартанец.
— После Саламина я счёл за благо обмануть своих обличителей, утверждавших, что я благосклонно отношусь к мидянам и что благодаря моим интригам покойный царь оказался у Фермопил с весьма малым отрядом.
— Твой патриотизм известен всей Элладе! — съехидничал Демарат.
— Возможно. Но я заткнул рты обвинителям. И не предложил на совете сражаться с Мардонием лишь потому, что это всё-таки некрасиво.
— Экий негодяй. — Демарат заёрзал на каменной скамье. — Какой ты спартанец, ты ничем не лучше любого коварного киликийца.
— Терпение, филотатэ. Спартанец должен или выражаться кратко, или говорить весь день. Я не стал советовать вступать в битву потому лишь, что не уверен в твоей помощи.
— Клянусь Зевсом! — перебил его Демарат, — эту мазь я почуял уже давно. Отвечаю сразу. Лети, как Борей, в свою Спарту, злоумышляй, кознодействуй, выслуживай место в Тартаре, куда рвётся твоё сердце, но помощи от меня ты более не получишь.
— Я рассчитывал услышать подобный ответ.
Интонация Ликона буквально взбесила его собеседника.
— При Темпе я помог тебе в последний раз. Я подсчитал цену. Возможно, ты сумеешь воспользоваться против меня некоторыми документами, но теперь я надёжнее стою на ногах, чем прежде. За прошлый год я столько сделал на благо Эллады, что могу надеяться на прощение, даже если вскроются прежние грехи. А если ты хочешь загнать меня в угол, помни, что я постараюсь, чтобы все отношения между варварами и твоей благородной персоной предстали перед глазами восхищенных соотечественников.
— Какая отвага, какая доблесть, дорогой Демарат! — воскликнул Ликон с насмешливым восхищением. — Твоя речь вполне достойна трагического актёра.
— Если мы в театре, пусть хор пропоёт последнюю строфу — и по домам. Мне противно твоё общество.
— Тихо, тихо, — приказал Ликон, не снимая тяжёлой длани с плеча афинянина. — Я могу и поспешить, но твоё упрямство мешает этому. Повторяю, ты воистину нужен, чтобы Мардоний мог завершить завоевание Эллады. И не зови персов неблагодарными… Разве тебе не хочется стать тираном Афин, находящимся в небольшой вассальной зависимости от царя?
— Я уже слышал это предложение.
— И очень жаль, что не поторопился с согласием. Гермес редко посылает подобную возможность дважды. Я надеялся видеть в тебе своего «царственного брата», когда стану подобным образом владыкой Лакедемона. Однако твой отказ ничего не решает.
— Я уже сказал. Делай что хочешь.
— Тогда скажу тебе одно только слово: «Эгис».
На мгновение Ликон дрогнул. Ему показалось, что имя это поразило его собеседника на месте. Демарат пал на каменные плиты, словно сражённый стрелой, попавшей в самое сердце.
— Эй! Эй! Добрый друг! — воскликнул спартанец, поднимая афинянина с чувством, к которому примешивалась, пожалуй, даже симпатия. — Я не знал, что в мою руку попал один из перунов Зевса.
Афинянин сел, спрятав лицо в ладонях. Общаясь со спартанцем, он предполагал, что сумел скрыть всё сделанное с Главконом. Ликон мог подозревать что угодно, однако Демарат полагал, что все доказательства находятся и его распоряжении. Лишь один человек, Эгис, мог откупорить бочонок позора, и имя его прозвучало как гром среди ясного неба.
— Я слышал, что Эгис погиб при Артемизии. — Ликон едва разобрал шёпот внезапно охрипшего собеседника.
— Филотатэ, он был ранен, попал в плен — в Фивы. И там мои друзья обнаружили, что ему известна одна очень примечательная — и выгодная для меня — история. А недавно он перебрался в Спарту.
— И что же он успел налгать?
— Дорогой мой друг, язык не может назвать его речи выдумками — так похожи они на родных детей Алетейи-Истины. Впрочем, выдумки его довольно забавны: выходит, например, что именно ты помог некоему киприоту бежать из Афин. Ещё он говорил, что получил от тебя письмо, которое по твоему же слову подбросил в сапог отправленного Главконом посланца, и о твоих беседах с Лампаксо… Кстати, и о необыкновенном искусстве, с которым ты подделываешь печати и почерки.
— Низкая свинья! Кто поверит ему?
— Человек этот действительно не из благородных, Демарат, но свиньёй его не назовёшь. Рассказы его складываются в весьма последовательную картину. Кроме него на суде может выступить Лампаксо, да и твой слуга Биас в состоянии сказать кое-что интересное.
— Только если я дам своё согласие.
— И когда же это хозяин отказывался разрешить своему рабу выступить со свидетельством в суде, если только он не хотел решить дело в чужую пользу? Нет, макайре, день, когда Фемистокл вызовет тебя в суд, не доставит тебе никакой радости.
Демарат поёжился. Весеннее солнце ласково пригревало, однако ему было холодно. Он сумел бы опровергнуть простое обвинение в измене, если к нему будет благосклонна удача. Но оказаться разоблачённым перед всей Элладой в качестве человека, погубившего лучшего друга, притом выдумкой, достойной сразу Тантала, Сизифа и Иксиона… Что удивляться тому, что ноги вдруг отказали ему? Как мог он не учесть, что Эгис может попасть в руки Ликона? Почему поверил лживой вести, пришедшей от Артемизии? И хуже всего — хуже воплей, с которыми люди будут рвать его тело на части, не дожидаясь, пока подействует цикута, — была мысль о Гермионе. Сейчас она ненавидит его. И, если он сядет на дарованный Ксерксом трон, подозрения её сразу превратятся в уверенность. Всё погибло, и жизнь, и любовь, впереди лишь клеймо измен ника.
