Георгий Гулиа - Фараон Эхнатон
— Разумеется, разумеется.
— Его величество день и ночь мечтал о сыне. Любя ее.
— Да, да, да…
— Но сына так и нет…
— Да, да, да…
— Его величество сделал свой выбор…
— Он сделал. Сделал свой выбор, Хоремхеб.
Эйе предложил гостю кусок поджаренного мясаг воистину львиный кусок: огромный, ало-коричневатый, чуть с кровью, исходящий дымком. У Хоремхеба разгорелись глаза, как у зверя, пересекшего Восточную пустыню.
— Клади, уважаемый Эйе, так и быть — клади.
Огромный слуга осклабился и по знаку Эйе ловким движением высвободил вертел. Мясо шлепнулось на огромное глиняное блюдо.
— Возьми себе этой заморской зелени. Ее привезли мне с острова Иси. Ее, говорят, хетты обожают.
— А чего только они не обожают?! — спросил Хоремхеб. — Они все сжуют. Как ни говори, а все-таки — азиаты. Хотя и чуть получше и почище этих жителей Ретену и вавилонян.
— Митаннийцы тоже любят зелень.
— Да. Она у них пахучая. Чуть острая. Чуть кисленькая.
— И даже горькая имеется.
— Ты меня убедил. Эйе: беру себе этот сноп зелени. Если только превращусь в телка — грех на твоей душе.
Они выпили за здоровье его величества, за процветание великого дома в Ахетатоне и всего Кеми. Хоремхеб сказал несколько слов, а Эйе — в три раза больше и цветистее. Словно за спиной их стоял сам фараон или главарь его соглядатаев — Маху. Поразмысливши, Хоремхеб разразился похвальным словом, обращенным к земному божеству. Эйе слушал его, набравшись терпения (этого у него хватало).
— Верно, Хоремхеб, верно, — поддакивал он.
Хоремхеб, распалясь, стал превозносить военные начинания его величества, которых, как полагал про себя военачальник, вовсе не существовало, если не считать позорного отступления в Азии, в Ливийской пустыне и Эфиопии. Что же, собственно, остается? Военные парады на дворцовом плацу?
Эйе прикинулся несмышленым барашком. Он все кивал да кивал, попивая вино. Только раз вставил слово в нескончаемую речь Хоремхеба. Гений фараона недосягаем и необозрим, говорил Эйе. Но лучшее из творений — армию — воистину увековечил ратными подвигами…
— Чем? — спросил настороженно Хоремхеб.
— Подвигами.
— Какими, Эйе?
— Ратными. Ратными.
У военачальника вздулись на шее жилы. Покраснел и раздавил на зубах кость. Эйе даже вздрогнул от хруста.
«…Эйе издевается. Явно издевается. Только — над кем? Над его величеством или надо мною?..»
— Эйе, под ратными подвигами твой светлый и глубокий ум разумеет отступления?
— И отступления тоже.
— Такое беспорядочное бегство, Эйе?
— А почему бы и нет?! Если нет другого выхода.
— Оставление своей земли врагу, Эйе?
— Да.
— И скота, Эйе?
— К сожалению, да.
— И людей, Эйе?
— Все бывает, Хоремхеб, все бывает. Только величайший человек, превосходящий умом его величество, мог бы охватить единым взором его деяния, кои суть наши победы.
«…Здесь определенно кто-то сидит. В этих кустах. Или за занавеской, скрывающей дверь. Иначе невозможно черное называть белым. Не иначе как Эйе задумал подвох. Но какой? И к чему? Чтобы навредить мне?»
Сумерки, сумерки надвигались. Эйе приказал принести светильников. Тех, что покрупнее. Алебастровых. Не столько для того, чтобы усиливать свет, сколько для обогрева: он не любил прохладу месяца паони. Лучше — эпифи, со зноем, пряными запахами лугов и полей, скрипом телег, увозящих урожай. В месяц эпифи можно пустить в ход опахала, холодное пиво прогонит зной. А паони требует теплых одеяний, ночи слишком прохладные, а со стороны Дельты веет настоящим холодом. Пусть паони чуточку лучше предыдущего — фармути. Все равно — оба плохи.
Три светильника поставлены вокруг обедающих. С ними пришел уют. И тепло. Хоремхеб попросил, чтобы светильники поставили подальше от него. Ему не только не зябко, но просто жарко. Огонь в достаточном количестве содержится в вине. Для чего светильники?
Эйе обложился мерлушковыми шкурами. Укрыл ноги шкурой леопарда.
— Человек должен беречься в месяцы фармути и паони, — сказал он.
Хоремхеб весело добавил:
— И в эпифи — от зноя, и в тот — от воды, и в хойяк — от болезней легких. Словом, весь год!
— И все-таки — фармути и паони! Когда вода в человеке побеждает огонь. Так учит Пенту.
Хоремхеб махнул рукой:
— Если послушать мудрецов, то впору ложиться в саркофаг с самого дня нашего рождения! Я плохо знаю древние книги, а нынешних вовсе не читаю. Однако сказывают, что есть умные люди, которые говорят: делай только то, что приятно, что доставляет тебе удовольствие. Я держусь этого правила.
— Люди, живущие на запад от хеттов, как утверждают наши моряки, — люди умные. Они как раз и следуют твоему правилу, Хоремхеб. Неизвестно только — все ли? Или есть среди них и умные и глупые? Потому что в каждом народе поровну и тех и других.
— Глупых больше, Эйе!
— Не спорю. Мне попалась очень старая книга. Ее отобрали у одного могильного вора. Этот негодяй залез в гробницу, затерявшуюся в песках, разграбил ее, причем одного золота унес на двадцать дебенов. А может, и больше. У него отобрали хорошо сохранившийся свиток. Хаке-хесеп той местности, где был пойман вор, подарил мне свиток. В нем сказано, что глупцы рождаются вперемежку с умными, как мальчики и девочки. Дети, зачатые в месяц эпифи, глупее тех, кто зачат в мехире.
— О, великий Атон! — воскликнул Хоремхеб. — Это большая для меня радость.
— Почему, Хоремхеб?
— Его величество родился в месяц хойяк, — значит, зачат их величествами в месяце мехир.
Эйе улыбнулся. Но Хоремхеб казался серьезным. Настолько, что Эйе захотелось от души посмеяться. Однако благоразумие, как всегда, взяло верх.
— О да, Хоремхеб, это радует и меня. — Подумал немножко Эйе и спросил: — Когда же родился ты, Хоремхеб?
— В месяц месоре. В самый разлив Хапи.
— Счастливчик!
— Да, на свой месяц не жалуюсь. А ты, Эйе, когда зачат? Или твоя мать скрывала это?
— Нет, я все знаю. Увы, в месяц эпифи!
Хоремхеб расхохотался. Потряс за плечо семера:
— Не верь, Эйе, старой книге. Лучше поверь мне — ты всех умнее, рожденных во все месяцы года: и в месоре, и в хойяк, и в тот. Словом, во все, во все месяцы!
— Ты скрашиваешь мою обиду на месяц эпифи.
— И не бывало! — ответил солдафон, не поняв иронии. — Я бы тоже хотел родиться в один месяц с тобой!
— Благодарю тебя.
Хоремхеб спросил хозяина: не будет чего сладкого? Лучше всего засахаренных фиников. И хорошо бы пирожное — ак. Которое с орехом, а тесто замешено на меду.
— Будет и ак, будет еще кое-что.
— После мяса жареного всегда хочется сладкого, — признался военачальник. Его сильная плоть могла бы потребовать и еще кое-что, от чего некоторых валит тотчас же наземь. Например, напитка уа-ам. Его готовят так: красное вино смешивают с белым. К ним добавляют крепкого пива и несколько ложек меда, настоящего, чисто пчелиного — бийт. В сосуд с этой смесью нарезают персиков, яблок или груш. Хлебать этот напиток истинное удовольствие, особенно если плоть крепка и совершенно здорова…
За сладким Хоремхеб спросил в упор:
— Что собирается делать новая госпожа Большого Дома?
Эйе развел руками.
— А я знаю, — не без грубого лукавства сообщил Хоремхеб.
— Что?
Эйе отстранил пирожное, к которому и не притрагивался.
— Знаю, — повторил военачальник.
— Я слушаю тебя.
— Откровенно?
— Да. Откровенно.
Хоремхеб сказал так, словно речь шла еще об одном куске пирожного ак, которое оказалось особенно вкусным:
— Отрывать головы. Как цыплятам. Сначала — тебе. Потом — мне. Потом Маху. И еще Туту. И еще…
— Постой, постой, — остановил его Эйе, — это что-то из сказок.
— Каких еще сказок?
— Самых обыкновенных. Которые для детей.
— Прости, уважаемый Эйе, если чем-нибудь не потрафил тебе. Но мой долг — всегда говорить правду. Особенно тебе. Впрочем… — Хоремхеб поднял чарку. Поглядел на донышко. — Впрочем, может быть, все это сказки. Я же знаю, как любит тебя его величество. Он никогда не даст в обиду своего любимого семера.
Эйе помрачнел:
— Он любит не только меня. Не менее горячо относится он и к тебе. Уж мне-то все хорошо известно, уважаемый Хоремхеб.
— Что делают два любимых семера его величества, когда они вместе? — Хоремхеб высоко поднял чарку. — Они пьют за его величество — жизнь, здоровье, сила! Пусть благой бог царствует сто лет в своем Большом Доме! Только сто лет! Не меньше!
Они выпили.
«…Хоремхеб выдержал характер: ни словом не обмолвился о цели своего прихода. Однако догадываться кое о чем можно. Солдафону кажется — и не без основания, — что в Большом Доме что-то не ладится. В Большом Доме — большие недоразумения. Это ясно. Вознамерился ли Хоремхеб заручиться моей поддержкой или предлагает мне свою дружбу? Или предупреждает о какой-то опасности? Но какой? С ним ухо надо держать востро. Предаст тебя — и бровью не поведет. Всадит кинжал, не переставая улыбаться… И все-таки он чем-то серьезно обеспокоен…»
