Георгий Гулиа - Фараон Эхнатон
Хоремхеб махнул рукой: дескать, верно — пора перестать дурака валять, пора поговорить откровенно.
— Давно пора, — заметил Эйе.
«…Или Эйе предаст меня, или он и в самом деле чем-то недоволен. На всякий случай буду осмотрителен. Этот старик не из тех, которые говорят прямо. За каждой высказанной мыслью в запасе у него две: одна — для собственного оправдания, если это нужно будет, а другая — для нанесения удара. Итак, три мысли разом. Это более чем достаточно…»
«…Рубака? Драчун? Грубиян? Этот молодец далеко пойдет, ежели вовремя не обкорнать ему крылья. Мне говорили — и, как видно, неспроста, — что смотрит он несколько дальше, чем на Эфиопию или Синайский полуостров. Тщеславие полководцев не имеет предела, если почувствуют, что дают им волю, что разрешают действовать по их усмотрению. Такой полководец избирает своим врагом не столько Душратту или Суппилулиуме, сколько своих друзей, до которых он может легче достать…»
Эйе сказал:
— Да, ты прав, Хоремхеб: Азию мы теряем. Правда, не окончательно. Есть еще возможность спасти тамошние владения.
— Есть, твоя светлость, есть!
Учтивый Эйе спросил гостя, что бы он желал испробовать: жареного гуся или курицу, кусок говядины на вертеле или телячье сердце на кизиловой палочке? Хоремхеб нарочито задумался. Он сказал, что Пенту не советует злоупотреблять мясом. Пенту говорит: поменьше мяса и побольше зелени — любой зелени, вплоть до обычной травы. На вопрос Эйе, не превратится ли человек в этом случае в жвачное животное? — Хоремхеб ответил, что Пенту оставляет этот вопрос открытым. Оказывается, в Митанни прекрасный обычай, есть мясо только в вареном виде и только в крайнем случае — поджаренным на вертеле. Эйе сказал, что это и в самом деле прекрасный обычай. По-видимому, вода — кипящая вода — вымывает из мяса какие-то вредные частицы. И тогда мясо предстает в самом чистом, натуральном виде… Но если слушаться Пенту до конца — до его мельчайших советов, сказал Хоремхеб, то совершенно нельзя пить воду, обыкновенную воду из благословенной Хапи, дарующую жизнь, и воду из оазиса в пустыне. А почему, спрашивается? Потому, утверждает Пенту, что человек состоит из воды и огня. Между водой и огнем — вечное противоборство — то побеждает огонь — и тогда человек жаждет воды, то побеждает вода — и тогда человек тучнеет. Нет нужды добавлять воду к воде. Что скажет на это уважаемый Эйе?
Семер усмехнулся, таинственно подмигнул военачальнику. Разве это требует особых пояснений? Если стоит вопрос: можно ли воду пить или нельзя, то лучше всего — во избежание душевных переживаний — пить вино или пиво.
— Го! — воскликнул военачальник, хлопнув в ладоши. — К твоей мудрости, Эйе, не подкопаешься. Если вода вызывает смущение, то вино или пиво — напитки, не допускающие двух толкований. А раз это так, то пить вино — есть истинное благо для мужчины. Вода и огонь, содержащиеся в вине — особенно в хорошем вине, — так сдружились, что никогда не повредят человеку.
Эти слова гостеприимный хозяин расценил по-своему и приказал слугам вскрыть лучшие амфоры с прошлогодним вином — белым и красным — и доставить сюда в нескольких кувшинчиках. Если вино было выбрано довольно быстро, то с выбором еды гость явно мешкал.
— Гусь — жирный, — сказал он.
— Курица устранит этот недостаток гуся.
— Я ел ее нынче утром.
— Тогда — говядина. Тот самый кусок, где располагаются почки.
Хоремхеб расхохотался:
— Который поближе к моче?
— Если угодно, к моче.
— Не могу понять: почему лучшие куски именно те, которые поближе к почкам?
— Очевидно, поэтому и человек зарождается где-то между мочой и калом.
— Верно! — гаркнул военачальник. — Если прекрасные создания, каковыми я почитаю женщин, зарождаются недалеко от мочи, то я без колебаний выбираю почечную часть говядины!
«…Этот человек — воистину мужлан — ограничен в своих возможностях щегольнуть более тонкой шуткой. Бедный Хоремхеб! Палатки, бивуачная жизнь и муштра воинов не могли привить ему тонкого вкуса. Впрочем, может, это и лучше. Моча — тоже неплохая мишень для солдатского юмора. Вот он напьется немного, и тогда пойдет в ход всякое дерьмо. Что может быть, например, веселее такого рассказа? — митанниец вымазал хетта своим дерьмом, хетт в отместку обмочил митаннийца с головы до ног… Весь лагерь ржет от удовольствия и требует новых рассказов подобного же рода. Или вот еще излюбленная тема: десять ассирийских воинов насилуют пленную вавилонянку, а той — недостаточно, и бородатые ассирийцы с позором разбегаются…»
Эйе не ошибся: достаточно было Хоремхебу осушить две чарки вина, как он принялся рассказывать бесконечную историю про одного арамейца, который для начала вымазался в дерьме, потом обмочился, не сумев употребить молоденькую пленницу… И так далее…
Однако Хоремхеб не так уж прост, как это может показаться. Своим продвижением по службе он целиком обязан его величеству. Род его, скажем прямо, не выдается ни знатностью своей, ни подвигами. Его величество приметил в нем нечто и сказал: быть Хоремхебу военачальником! И стало по сему. Малозаметный офицер превратился в любимого семера. Разумеется, всего этого не заслуживают одними только грубыми шутками. Нельзя отрицать: Хоремхеб способен на многое. Если нужно — пойдет по головам друзей. Угрызений совести не почувствует — в этом можно быть уверенным. Что еще? Смел. Напорист. Храбр. И груб, как всякий солдафон. Не считаться с ним — просто невозможно. У него реальная сила — полки! В руках у него меч!
Хоремхеб разжевал мясо подобно волку, пожирающему антилопу. И очень скоро обрел пристойное и благодушное настроение.
Эйе — этот многоопытный и хитроумный муж, поседевший в дворцовых интригах, — ожидал главной темы разговора, ради которой навестил его Хоремхеб. Однако паук не торопился: он чувствовал по едва заметному дрожанию паутинок, что время приближается…
Шутки Хоремхеба неожиданно оборвались, его взгляд задержался на чарке с вином. Затем вскинул вверх две черные-пречерные сливы, которые служили ему глазами, и сказал:
— Эйе, не объяснишь ли мне, что это делается с его величеством? — жизнь, здоровье, сила!
Эйе безмолвно покачал головой. Разве сам Хоремхеб понимает хуже, что делается с его величеством? И в то же время старый семер чувствовал, что военачальник пытается завязать откровенный разговор. Его, несомненно, что-то тревожит. Эйе очень хотелось бы знать, что это за тревоги. Очень бы хотелось! Но слов поощрения Хоремхеб не услышит. Эйе будет только и только слушать… Молчать и слушать…
«…Старая лиса — всезнайка. Но делает вид, что только-только народился на свет. Эйе много потрудился на благо фараона. Его советы были главными во всех делах его величества. Его и Мериры, который, кажется, испускает дух (что, несомненно, к лучшему). Он ждет, чтобы я все выболтал, Я, значит, буду изливаться, а он — неопределенно кивать головой. Если вдруг его величество пронюхает о нашем разговоре — Эйе, как всегда, окажется в стороне… Нет, как бы не так! Дай-ка я его помучаю…»
Хоремхеб отпил глоток вина:
— Меня беспокоит его здоровье…
— Меня тоже, уважаемый Хоремхеб.
— Нельзя ли убедить его величество, чтобы больше предавался отдыху, нежели государственным делам?
— Мне это не удалось. Попробуй ты.
«…Значит, молчишь, Эйе?.. Что же, попробуем с другого конца. Пощекотал тебя под мышками — ничего не вышло. А что, ежели попробовать пятки?..»
— Уважаемый Эйе, ее величество Кийа очень всем понравилась в день раздачи наград.
— Да?
— Очень, очень! Она держалась с подобающим величием и очень даже скромно.
— Что же, Хоремхеб, скромности у нее не отнимешь.
— Она была неимоверно ярка в своем пурпурном одеянии, и золотой урей к лицу ей.
— Справедливо, Хоремхеб, справедливо.
«…Этот семер стоял чуть ли не у колыбели Нафтиты. И он вовсе не чужой старой царице Тии. И он приложил немалое усилие к тому, чтобы его величество стал тем, кем является сейчас. Он всегда соглашался с его величеством, при любых обстоятельствах, неизменно утвердительно кивал ему. Поддакивал. Но надо отдать справедливость этому Эйе — ни один суд не выявит его причастия ни к одному делу: ни к худому, ни к доброму. Ведь это надо суметь! Надо обладать для этого особым характером!..»
— Со всех сторон, уважаемый Эйе, я слышал одно: его величество сделал свой выбор! Его величество остановил свой взор на достойнейшей!
— Возможно, Хоремхеб, возможно.
— Родить шесть девочек и ни одного мальчика — это тоже никуда не годится! Несчастная Нафтита, уединившаяся в Северном дворце, должна понимать это.
— Разумеется, разумеется.
— Его величество день и ночь мечтал о сыне. Любя ее.
— Да, да, да…
— Но сына так и нет…
