Александр Юрченко - Фёдор Курицын. Повесть о Дракуле
Радовало одно: государь московский прекратил набеги на земли зятя – наступил такой редкий в отношениях Литвы и Московии мир. Однако упрямство Александра могло всё испортить. Он никак не соглашался построить церковь для жены. Потребовал убрать со двора бояр московских. Иоанн Васильевич отозвал бояр, оставив в Вильно двух поваров, подьячего и священника Фому. Александр продолжал в грубой форме выставлять одну претензию за другой. То он требовал усмирить крымских татар Менгли-Гирея, грабивших литовских купцов, то просил повлиять на Стефана Великого, молдавского господаря, чтобы тот не захватывал литовские города. Государь улаживал все эти дела. Более того, Иоанн Васильевич спокойно выслушивал многочисленных послов литовских, требовавших вернуть ранее захваченные территории. Простил он зятю и то, что тот не пропустил посольство турецкое в Москву и другие мелкие пакости литовцев. Удивляло Ивана Юрьевича спокойствие государя, надолго хватит ли? Настораживало Патрикеева и то, что Иоанн Васильевич перестал привлекать его к литовским делам. Что-то здесь было неладное, но что? Как ни ломал голову старый лис Патрикеев, разгадку найти не мог.
Иоанн Васильевич пребывал в дурном настроении. Ничто не радовало его.
Да и чему радоваться? Жена и сын заговор сплели. Дмитрий – внук, ещё не успел венец примерить, а уж норов проявляет. Несмотря на то, что юн и безус. Прав духовник, архимандрит Митрофан. Верно он говорит: «Это злые языки тебе нашептали семью родную в опалу ввести».
Вспоминал Иоанн Васильевич про грамоты разные за последний год. Впал в уныние. Да и как не впасть?
Друг и брат, крымский хан Менгли-Гирей передал послание:
«С удивлением читаю твою грамоту, Иоанн! Ты хорошо знаешь, изменял ли я тебе в дружбе, предпочитал ли ей мои особенные выгоды, усердно ли помогал тебе идти на врагов твоих!
Друг и брат! Великое дело – не скоро добудешь, так мыслил я и жёг Литву, громил улусы Ахматовых сыновей, не слушал не их предложений, ни Казимировых, ни Александровых. Что ж моя награда? Ты стал другом наших злодеев, а меня оставил им в жертву? Сказал ли нам хоть единое слово о своём намерении мириться с Александром? Не рассудил и обдумать со свом братом!»
Дочь Елена писала тайно:
«Батюшка, сообщаю тебе, что Сигизмунд, брат мужа моего Великого князя Александра, просит его отдать ему в управление Киевскую волость».
Зять Александр, Великий князь Литовский прислал грамоту. Куда ещё откровеннее скажешь о неприязни своей:
«Слышал я от твоей дочери, а от нашей Великой княгини Олёны, что ты, брат и тесть наш, хочешь ведать, почему мы с тобой житья доброго не держим? Хочешь того, чтобы тебе это было ведомо, а сам больше того знаешь: потому что много наших городов и волостей себе забрал, которые издавна присоединились к государству нашему, Великому княжеству Литовскому, потому что пересылаешься с нашими недругами, султаном турецким, ханом крымским, и доселе не помирил меня с ними. Если правда желаешь братства между нами, возврати мне моё и с убытками, запрети обиды моим людям творить и докажи тем свои добрые намерения».
Подьячий Шестаков, что служит при дочери Елене, тайно из Вильно сообщал:
«Здесь у нас негаразды начались меж латинянами и нашим православным христианством. Великий князь неволил государыню нашу, Великую княгиню Олёну в латинскую проклятую веру. И государыню нашу Бог научил, да попомнила науку государя отца своего».
Ухватил себя Иоанн Васильевич за седую бороду. Всё не так, всё кувырком. А кто виноват? Не сам ли? Застонал от бессилия. Что натворил я? Какой дьявол нашептал мне отдать дочь Елену в Литву? Разве не знал я Казимира? А что Казимировы дети, чем будут от отца отличаться? Не будут против меня зла замышлять?
«Как так? Отдать дочь родную на поругание латинянам»? – взревел Иоанн, Великий князь Московский, государь всея Руси.
Что получил он от сватовства Александра? Ни мира, ни войны – а дочь потерял. И с Софьей с того часа нелады начались. Дочь она жалела, а слёзы распускать, кто не велел? Не он ли?
«Нет, не я виноват! – взревел Иоанн Васильевич. – Кто надоумил, кто?»
Вспомнил, наконец, про те сладкие речи, что Патрикеев шептал на ухо ему о счастливом времени, когда Литва и Русь в мире и дружбе жили.
«Вот откуда крамола пошла. Не усмотрел я»! – закричал Иоанн Васильевич.
"Не усмотре-е-е-л!" – эхом отозвалось из красного угла светлицы великокняжеской.
Стал Великий князь на колени перед образами, молитву шепчет, и Николаю Угоднику, и Пресвятой Богородице беду свою исповедует, ищет вокруг себя крамолу Великий князь.
А голос в голове Иоанна Васильевича вторит в ответ:
– И зять Патрикеева, князь Ряполовский, виноват. И сын его, Василий Косой, виноват. Ездили в Литву с посольством, видели, как Александр слова твои «государь всея Руси» из грамоты вымарывает, оставляет просто: «Иоанн, Великий князь Московский». Негоже слугам твоим так относиться к тебе, государю своему.
Не глядя, что ночь уже на дворе, позвал Иоанн Васильевич врача Николу Булева и духовника, архимандрита Митрофана. Не было у него теперь ближе людей: первый тело лечил, второй – душу.
– Слышал голоса во время молитвы, – пожаловался Иоанн испуганно. – Нешто конец мой близок?..
– Ну что ж, это бывает, – успокоил Великого князя Булев. – Много думал ты, государь, о судьбах княжества Московского. Вот минута прозрения и наступила: это сокровенное наружу выходит. Что делать спрашиваешь? Слушать себя и творить дела, как сердце велит. А голоса? Уйдут, как пришли.
– А ты, Митрофан, что скажешь?
– Стал ты ближе к Богу этой ночью, – ответствовал Митрофан. – Это Бог с тобой говорил. Перестань безбожникам верить. Не веди разговоры с ними. Бога в себе ищи. Думай о бессмертии души. Верь в Божий промысел, молись чаще. Как подскажет молитва, так и поступай. Почитай, сорок лет ты на троне. Что тебе указ: боярская дума, судебник? Ты Бог и царь. Слушай жену свою, люби детей своих. А княжество? Это вотчина твоя. Что захочешь, то и сделаешь.
Утром принял государь решение. Казнить князей Патрикеевых и зятя их Ряполовского за крамольные речи, за измену государю своему. О том сказал митрополиту Симону и боярам. Не стали спорить не митрополит, ни бояре. «Наказать, раз виноваты». Просил лишь митрополит Симон заменить казнь князьям Патрикеевым заключением в монастырь: Патрикеева-отца – в Троице-Сергиев, Патрикеева-сына в Кирилло-Белозерский. На том и порешили: Патрикеевых – в монастырь, а князю Ряполовскому через три дня на Москве-реке голову отрубили.
Теперь думал Великий князь о другом. Так был ли заговор царевны Софьи, или злые языки ему нашептали?
Дело двенадцатое. Борьба за государеву душу. Часть 1
Два чернеца, один старый, другой молодой, выполняя послушание, порученное игуменом Нилом, заготавливали дрова для приготовления обеда. Они выбирали из огромного вороха небольшие поленья и относили их на пригорок у реки Сорки, где под дощатым навесом размещалась громадная печь, выложенная из добротного красного кирпича.
Скоро запас поленьев истощился. Старый монах окинул взглядом то, что они успели заготовить, и недовольно покачал головой.
– Не хватит, – обратился он к молодому монаху. – Я пойду в лес, соберу хвороста на растопку, а ты, Никодим, наруби ещё.
Наконец они закончили приготовления и начали священнодействовать у печи. Небольшой огонёк уже было потух, и Никодим, став на колени и раздув щёки, что есть силы дул в открытую дверцу. От излишней настойчивости молодого монаха у огонька сначала перехватило дыхание, хворост в печи с неохотой потрескивал, потом задымил, чтобы наконец вспыхнуть зеленоватым пламенем и через минуту превратиться в бушующий костёр. Монахи поставили на чугунную плиту, перекрывавшую печь, большой чан с водой и присели отдохнуть.
Скит на реке Сорке среди непроходимых лесов и болот старец Нил основал, вернувшись с горы Афон, где провёл долгих пятнадцать лет. Там принял он идею «умного деланья» – постоянного молчаливого моления во имя спасения души, которая проповедовалась святыми Григорием Паламой и Григорием Синаитом – великими молчальниками горы Афонской.
Отец Корнилий одним из первых пришёл в Нило-Сорскую обитель, чтобы начать здесь новую жизнь по заветам старца. До этого он подвизался в Кирилло-Белозёрском монастыре и примкнул к Нилу, поддержав провозглашённые старцем принципы «нестяжательства», т. е. отказа церкви от «стяжания» – владения землёй и имуществом.
Никодим, крестьянский сын из небольшой вологодской деревеньки, пришёл в скит совсем недавно. По введённому Нилом правилу, в скит принимались уже зрелые монахи, прошедшие службу в других монастырях. Но для Никодима было сделано исключение. Он ещё не принял постриг, был послушником, проходившим своего рода испытательный срок. Отца Корнилия считал своим учителем и наставником, многому учился у старого монаха и сейчас был рад возможности пообщаться с ним и попытаться найти ответы на занимавшие его вопросы.
