Марк Алданов - Бегство
Анархист с полной готовностью согласился отдать Марусе штору и даже сам встал было на кресло, чтобы ее отцепить. Шелк треснул под его башмаками, кресло пошатнулось, с ручки свалилась аккуратно сложенная кучка пепла. Анархист слетел, сделал несколько неверных шажков и, потеряв пенсне, уцепился за Марусю. Она, фыркнув, поддержала анархиста.
— Эх, кресло даром испортили, — с сожалением сказала Маруся. Она взобралась на подоконник и отцепила штору. Анархист с удовлетворением следил за ее работой. Пока Маруся укладывала штору под белье, он опять советовал ей преодолеть собственнические инстинкты и жить согласно с природой. Маруся фыркала, впрочем смутно чувствуя, что анархист нарочно валяет дурака.
Выйдя на улицу, Маруся невольно оглянулась, — нет ли городового? — вздохнула и пошла дальше, к английскому посольству.
В посольстве ее тоже знали. Маруся поднялась по лестнице и отнесла корзину в те комнаты, где теперь помещался барышнин жених и его друзья. Горничная, говорившая по-русски, приняла по счету белье и пошла за деньгами. Маруся, огорченная тем, что не удалось на этот раз повидать ни жениха барышни, ни его друга, осталась в небольшой комнате первого этажа. Маруся всегда с удовольствием бывала в посольстве, — как-то раз ей удалось даже повидать парадные залы; роскошь их необычайно ее поразила. Но в этой комнате ничего такого не было — она была вроде кабинета Николая Петровича, даже попроще. На стене висел портрет, вид которого немного испугал Марусю: «Царь покойный? нет, будто и не царь», — подумала она. Маруся сочувствовала революции, однако недавно при известии об убийстве царя долго плакала.
Горничная не возвращалась. Маруся подошла к окну — и испугалась. По площади, с ружьями наперевес, прямо на посольство, очень быстро шел отряд солдат. Часть отряда скрылась за углом, выйдя на набережную, другая кордоном окружала здание с площади. За отрядом видна была толпа. «Господи, что же это! Сюда идут, что ли?» — подумала Маруся. Ей захотелось поскорее уйти из этого дома. Она растерянно взяла пустую, легкую корзину, затем вспомнила, что денег еще не заплатили, поставила корзину на стол и подошла к двери.
— Деньги бы мне получить, — негромко сказала Маруся.
В коридоре никого не было. Снизу вдруг донесся шум, — как будто там скандалили. Любопытство превозмогло все в Марусе. Она быстро, почему-то на цыпочках, пошла по коридору, в сторону парадной лестницы, оставив на столе пустую корзину.
В посольстве в последний день месяца выдавали жалованье служащим консульства и офицерам военных миссий. В канцелярии было довольна много людей. Как везде в день получки жалованья, настроение было веселое. Шутили и не получавшие денег люди, в большинстве английские журналисты, зашедшие в посольство за новостями. Один из двух железных шкафов канцелярии был открыт настежь. Кассир, почтенный человек в очень высоком двойном воротнике, стоял у шкафа и выдавал деньги, отмечая выдачу на ведомости.
Кроме денег и способов их траты, предметом полушутливой, полусерьезной беседы было случившееся в эту ночь событие: исчезновение консула Вудгауза. Вице-консул говорил, что мистера Вудгауза задержали на улице большевики. Но молодые люди делали вид, что относятся к этому объяснению скептически. Да им и в самом деле с трудом верилось, что кто бы то ни было и где бы то ни было может арестовать великобританского консула.
— Может быть, мистер Вудгауз просто пошел погулять? Петербург — прекрасный город, — весело говорил капитан Кроми. Забавность этому предположению придавало именно его совершенное неправдоподобие.
— Он мог встретить знакомого и заговориться с ним, — в тон своему другу отвечал Клервилль.
— Или знакомую.
Кассир с легкой улыбкой слушал молодых людей, отсчитывая белые ассигнации.
— Вам какую часть русскими деньгами? — спросил он Клервилля.
— Не более двадцати фунтов. Лучше даже пятнадцать.
Кассир взялся за карандашик и принялся вычислять.
— В самом деле на большевиков валят теперь все. Это несправедливо, — уже серьезно сказал английский журналист, не сочувствующий большевикам, но отдававший им должное.
Кроми холодно на него взглянул.
— Несправедливо? — переспросил он.
— Да, многое несправедливо, — ответил журналист. — Большевики осуществляют то, о чем мечтали Оуэн, Моррис, Рескин и многие другие великие умы. И осуществляют это с энергией необыкновенной. Это мужественные люди, — решительно добавил он.
И Кроми, и Клервилль одновременно подумали, что в вопросе о мужестве штатский журналист недостаточно авторитетный судья.
— Вам, капитан, как прикажете? — спросил кассир. Кроми отошел к кассе.
— Господа, когда кончится война? — спросил уныло журналист, самой интонацией подчеркивая полную безнадежность вопроса.
— Через три года, — ответил Кроми, кладя деньги в карман.
Кассир вздохнул.
— Вашей жене приятно было бы слышать, — сказал он. — Или вашей невесте, майор.
Клервилль засмеялся.
— Франсис шутит, — сказал он. — Дела на Западном фронте складываются все лучше. Кроми, впрочем, все равно. Он и после войны выдумает что-нибудь необыкновенное. Если есть человек, не созданный для того, чтобы жить в Кенсингтоне, посещать скачки и играть в бридж, то это именно он.
— Это верно, — сказал капитан Кроми. — У меня совершенно другие планы. Скорее всего я после войны приму участие в полярной экспедиции.
Он с большой живостью принялся излагать свои проекты. Они были разные, но все отличались тем, что для осуществления их требовались нечеловеческая энергия и фантастическое счастье. Кассир, положив карандаш, с восхищением слушал капитана. Другие тоже заслушались. Капитан говорил очень хорошо и просто. У другого человека такие планы могли бы показаться хвастовством. Но в устах Кроми они хвастовством не казались.
— Я знаю, капитан, что вы человек необыкновенный, — любезно сказал журналист, желавший загладить неприятное впечатление от своего отзыва о большевиках. — Лучшее доказательство вот это, — добавил он, показывая взглядом на длинный ряд орденов, украшавший грудь Кроми. — Но все-таки для одной человеческой жизни того, о чем вы говорите, слишком много. Надо бы пять или шесть.
— Я сделаю все то, о чем говорю, — повторил капитан. И всем, журналисту, кассиру, служащим консульства, невольно показалось, что он действительно это сделает.
— Кстати о ваших орденах, капитан, — сказал один из служащих. — Этот на красной ленте я знаю, это наш D.S.O.[72] Белый рядом с ним русский Георгий, вы его получили за потопление гуннского крейсера. Но другие?
Журналист, не давая капитану ответить, принялся объяснять служащему:
— На шее это русская Анна, справа от Георгия Владимир… Капитан на своей подводной лодке прорвался в Балтийское море, наделав тысячу неприятностей гуннам.
Все штатские англичане, даже левый журналист, называли немцев гуннами. Только Кроми и Клервилль говорили «немцы».
— А медали?
— Медалей и я не знаю.
— Это медаль китайского похода 1900 года, — сказал Кроми и, в ответ на общее удивление, разъяснил: — Я мальчиком принимал участие в экспедиции Сеймура.
— А это, — добавил Клервилль, — это медаль за спасение погибающих. Он вытащил кого-то из воды…
Все смотрели с ласковым любопытством на Кроми. «Вот какие у нас люди», — с гордостью думал кассир. Служащие консульства заговорили о войне. Дела на западе шли прекрасно.
— Если удастся восстановить русский фронт, гуннам конец.
— Как же это может удаться?
— Переворот…
— Русский народ слишком пассивен для переворота. Притом русские любят деспотическую власть…
— В сущности большевики унаследовали традиции царизма.
— У нас все это было бы, конечно, невозможно.
— Вспомните русское ничего… В душе каждого славянина есть мистическое начало, которое и сказалось теперь с такой силой у большевиков. В них есть много общего с героями Толстого…
— Скорее Достоевского… Вспомните Грушеньку из этих «Братьев»… Я забыл их фамилию, проклятые русские имена! Она сожгла в печке десять тысяч фунтов.
— Неужели сожгла в печке? Собственно зачем?
— Мистическое начало.
— Или босяки Горького… Это фанатики.
— Но ведь Горький смертельный враг большевиков. Мне на днях перевели одну статью из его газеты… По-моему, его босяки скорее анархисты.
— Это одно и то же… Я, впрочем, не читал босяков. Но я знаю все это по одной очень интересной статье в Times Literary Supplement.[73]
— Господа, вы мне мешаете считать. Я чуть не сделал ошибки…
— Пожалуйста, ошибитесь в мою пользу: это было бы очень кстати.
— Он, когда ошибается, то в пользу казны.
— Он, верно, думает, что казна нам платит слишком много.
