Алла Панова - Миг власти московского князя
Посадник уже проверил, все ли готово к трапезе, и теперь, сев на лавку у входа и наблюдая за тем, как расторопные холопы ставят на стол кушанья, мог спокойно поджидать приглашенных на почестной пир.
Князь Михаил тоже готовился к встрече с самыми достойными горожанами. Напарившись в мыльне, он еле–еле добрался до опочивальни, где свалился замертво и проспал почти до самой вечерней зари. Когда князь наконец‑то открыл глаза и с удивлением увидел, что в опочивальню уже прокрались сумерки, он поспешно оделся и вышел в горницу. Там его дожидался воевода.
— Думал, что придется тебя будить, — улыбаясь, сказал он и спросил: — Как, Михаил Ярославич, почивал на новом месте?
— Отменно, — бросил на ходу князь и с удовольствием добавил: — Словно заново родился, да и голова светлая.
— Это хорошо, она тебе сейчас такая и нужна, — поднимаясь с лавки, проговорил негромко воевода, многое повидавший на своем веку.
Они подоспели как раз вовремя. За пиршественным столом собрались все приглашенные. По одну сторону от кресла с высокой резной спинкой, приготовленного специально для князя, восседали вятшие московские мужи, по другую — расселись рядом с сотниками дружинники из старшей дружины да княжие мужи с боярами. Отводя глаза от обильного стола, люди тихо переговаривались в ожидании князя.
Сев на кресло, стоящее во главе стола, князь знаком указал воеводе и посаднику на места справа и слева от себя.
— Вот и встретились мы лицом к лицу, сидим вместе за одним столом, — громко сказал князь Михаил. — Рад я здесь видеть вас всех: и горожан, достойных чести, и друзей моих боевых, с кем в походы против врагов земли Русской хаживал.
Собравшиеся слушали князя, затаив дыхание. Он, с удовольствием отметив это про себя, после короткой паузы поднял кубок с пенным хмельным медом и торжественно произнес: — Хочу, чтоб выпили вы все за данный мне судьбою город, за его процветание, за будущность его светлую! За Москву!
Под слова одобрения, доносящиеся с разных сторон, князь, перекрестившись, осушил кубок до дна, все с искренней радостью последовали его примеру.
Пир начался. Не единожды звучали здравицы в честь князя, добрым словом вспоминали за столом и его родителя, пили и за Русь, и за ее избавление от ордынского ярма.
Князь Михаил слушал вполуха обращенные к нему раболепные речи, все больше поглядывал по сторонам, много ел, а пил мало.
Как водится, захмелев и разомлев от обильной еды и духоты, все пустились в воспоминания. Говорили о пережитом, о победах и поражениях. Нашелся среди вятших и тот, что знал самого воеводу Филиппа Нянко, который попытался оборонять Москву и погиб от рук поганых. Кто‑то припомнил, с каким трудом отстраивалась Москва после нашествия, уничтожившего не только город, но и едва ли не всех его жителей.
Обычно немногословные дружинники слушали рассказчика, не перебивая, но потом, продолжая начатый разговор, стали вспоминать города и веси, где им довелось побывать, расписывать их былую красоту, уничтоженную огнем и мечом жестокого врага.
Невеселое получилось застолье. Да как иначе, если каждую семью горе посетило, каждому лиха сполна отвесило? Хоть и минуло с тех пор не одно лето, а ничего не забылось, телесные‑то раны затянулись, а вот душевные кровоточат.
На дворе уж давно стемнело, сквозь снежную муть едва пробивался лунный свет. Князь в последний раз поднял свой кубок и громко, чтобы все услышали, поблагодарил посадника за заботу, за оказанный прием. Встав с места, он оставил пир и отправился в свои хоромы, сопровождаемый воеводой и двумя старшими дружинниками.
Некоторые из пировавших последовали его примеру. Одни, выбравшись на улицу, побрели к коновязи, чтобы с помощью холопов взобраться в седла и ехать ночевать домой, другие, преодолев несколько десятков саженей[18], оказывались у дверей своего нового жилья. Большинство же, притомившись от выпитого и съеденного, — а дружинники, еще и толком не отдохнув от многодневного перехода, — засыпали, уткнувшись лицом в стол или прислонившись к стене.
Посадник, у которого с утра маковой росинки во рту не было, весь вечер почти ничего не ел, да и хмельного не пил: Темка, его расторопный холоп, по строгому приказу Василия Алексича каждый раз вместо меда незаметно подливал ему в кубок квасу.
Только когда князь покинул избу, у посадника как гора с плеч свалилась. Он подвинул к себе глубокое блюдо, в котором еще осталось несколько кусков запеченного на вертеле тетерева, взял тот, что побольше, и, обмакнув его в клюквенный взвар, отправил в рот.
Хотя еда уже остыла, посадник не обращал на это никакого внимания. Прожевав холодное мясо и слизав с пальцев кисло–сладкий взвар, он дотянулся до одиноко лежащего на овальном блюде гусиного потрошка, начиненного вареными яйцами и кашей, и принялся за него, запивая еду оставшимся в кубке квасом. Потом среди холопов, которые стояли у стены в ожидании, когда им прикажут убирать со столов, Василий Алексич нашел глазами Темку. Тот, сразу угадав желание хозяина, подскочил к нему, наполнил высокий кубок хмельным медом из большой братины, затем подвинул ближе к посаднику плоскую торель с румяными пирогами и серебряное блюдо, на котором были уложены запеченные в масле икряники.
Бросившись опрометью в поварню, Темка принес оттуда давно томившийся в печи горшок лапши с курятиной, налил ее в миску, которую поставил перед Василием Алексичем. Посадник, втянув в себя горячий душистый парок, поднимавшийся над миской, с благодарностью глянул на холопа и с удовольствием приступил к еде. Он ел, не торопясь, поглядывая без удивления на людей, уснувших за столом в неудобных позах. Насытившись и совсем успокоившись, Василий Алексич решил, что теперь хорошо бы прогуляться, и пешком направился к своим палатам.
Усадьбу, что разрослась невдалеке от городских ворот, которые выходили к старому бору, посадник выстроил несколько лет назад, когда прибыл в Москву по поручению Ярослава Всеволодовича.
Снег слабо поскрипывал под ногами, в вышине тянулись длинные рваные облака, изредка приоткрывавшие тускло поблескивавший лунный диск. На некотором отдалении от посадника слуга вел в поводу его смирного коня. Василий Алексич шел не спеша, по пути еще и еще раз вспоминая события минувшего дня и даже не пытаясь угадать, что принесет ему новый день.
«Неужто это все наяву? И палаты, и город? А может, он вовсе не так плох, как мне думалось? Ежели с умом за дело взяться, чай, не хуже других станет, — рассуждал утром Михаил Ярославич, лежа на перине. — Надо сегодня же все объехать да посмотреть, какая она, Москва. Нет, сначала с посадником потолковать надо! Да я уж об этом на пиру с ним сговорился, — вспомнил князь, — небось ждет. Эх, хорошо встретил… А как меня слушали! Рты пооткрывали!»
Подумав о прошедшем дне, князь удовлетворенно улыбнулся, но вдруг его лицо омрачилось.
«Ну и что ж в этом такого, я ж ведь их князь, как скажу — так оно и будет. Чем я хуже старших братьев! Не моя вина, что они еще отроками княжили в своих городах. Александр аж Новгород под себя подмять хотел, но даже у него не получилось… Как‑то им с Андреем сейчас в Орде проклятой? Живы ли? — с тоской подумал он, но потом будто опомнился и попытался отогнать черные мысли. — Что ж это я, князь московский, расквасился? Пора за дела браться, а я бока отлеживаю!»
Но приниматься за дела почему‑то не хотелось. Не было желания выслушивать посадника, куда‑то ехать.
Виной тому, может быть, стало повисшее в небе серое марево, сквозь которое никак не могли пробиться солнечные лучи, а может, и тяжелые думы, от которых Михаил Ярославич как ни старался, но не мог избавиться.
Вот и вчера на пиру, когда князь услышал чьи‑то слова о том, что Ярослава Всеволодовича погубил навет, он вновь ощутил, как от боли сжалось сердце, забилось быстрее и жар ударил в голову. Однако как ни прислушивался он к разговору, но никаких имен говоривший так и не назвал и после сетований по поводу безвременной кончины великого князя стал перечислять своих родных, что сложили головы во время взятия стольного града Владимира войсками ненавистного Бату–хана.
«Когда‑нибудь я все‑таки дознаюсь, кто сделал навет и по чьей указке», — вспомнив об этом неприятном разговоре, со злостью подумал Михаил Ярославич и отшвырнул подбитое соболем атласное одеяло.
Он быстро встал, сам натянул сапоги и, подпоясывая рубаху, позвал слугу, который тотчас принес большой кувшин с водой для умывания.
В горницу, где его ждали воевода и посадник, князь вошел широким Шагом, лицо его было спокойно, но глаза все еще светились злым огнем.
Егор Тимофеевич, быстро поднявшийся с лавки, заметил это и подумал, что его бывший воспитанник хоть и стал удельным князем, а так и не научился скрывать своих чувств.
