Анатолий Карчмит - Рокоссовский. Терновый венец славы
Но любая для Рокоссовского не подходила. В прошлом году он приметил в местном театре черную, как цыганка, невысокую девушку. Она задела его сердце и пришлась ему по душе. Но сколько потом он ни высматривал ее среди театральной публики, найти никак не мог. Он очень переживал, что не осмелился к ней подойти и познакомиться. Он понимал, что за время войны очерствел душой и растерял тот небольшой опыт общения с девушками, какой имел до армии. Ему уже шел 28-й год, и пришла пора обзаводиться семьей.
В редкие часы одиноких раздумий его иногда охватывало сознание непоправимой ошибки: несколько мгновений нерешительности стоили ему теперь мучительных переживаний. Он даже плохо помнил содержание пьесы, шедшей тогда в театре. Дело в том, что та девушка сидела в партере — как раз напротив ложи для почетных гостей, откуда он не сводил с нее глаз.
С тех пор прошло более года, но он хорошо помнил ее красивое продолговатое лицо, прямой изящный носик, короткую стрижку черных волос, над темными бровями забавные завитушки, которые она часто поправляла обнаженной до локтя рукой. По всей вероятности, она чувствовала на себе взгляд Рокоссовского, видимо, поэтому время от времени поглядывала на него темными выразительными глазами и едва заметная улыбка появлялась на ее красиво очерченных губах.
3Шла весна 1924 года. После двухмесячной лагерной жизни Рокоссовский взял себе выходной — не все же время корпеть в казарме. Он вышел из дому и спустился в Нижнюю Кяхту. Ему захотелось побродить по городу одному.
Деревья одевались в весенний наряд. Пушистые, словно цыплята, фиолетового цвета подснежники густо покрывали склоны холмов. С одной стороны горизонта на фоне Троицкого собора проступали темные леса, с другой — белели церковь Вознесения и Гостиный двор, вдали, на равнине, усеянной рядами деревянных домов с резными наличниками, смутно вырисовывалось массивное здание Краеведческого музея. Это был, пожалуй, самый лучший музей Забайкалья с богатой коллекцией экспонатов и старинных книг, образцов флоры и фауны края.
Стояла тихая весенняя погода. В окнах домов, в гранях песчинок отражались лучи полуденного солнца, воздух был насыщен запахом трав и леса.
Уже несколько месяцев подряд он не видел гражданских лиц, в лагерях одни военные, и вот на тебе — толпы празднично одетых людей. По их лицам можно было судить, что они устали от братоубийственной войны и соскучились по мирной человеческой жизни.
Он медленно ходил по городу, всей грудью вдыхая тугой весенний воздух и ощущая на лице легкие прикосновения ветра.
Он присел на скамейку в сквере, в противоположном углу которого сидела молодежь. В центре круга парень играл на гитаре, рядом сидела девушка и пела. Рокоссовский прислушался к мелодии. Голос девушки был грудной, ровный и приятный. Из-за расстояния трудно было разобрать слова, но мелодию можно было понять — она пела о несчастной любви, о долгой разлуке…
Рокоссовский поймал себя на том, что он думает о той девушке, что встретилась ему в театре и постоянно будоражит его воображение. Он встал, глянул на молодежь и направился в сторону Краеведческого музея. Он решил остаток выходного дня посвятить истории теперь уже для него родного края.
Когда он подошел к музею, навстречу ему по ступенькам, стуча каблучками, живо спустилась девушка. Рокоссовский поднял глаза и — о чудо! — это была его цыганка. Во всем ее облике, стройном и гибком стане, смуглой коже чувствовалось, что кто-то из ее предков принадлежал к роду, вышедшему когда-то из индийских племен.
— Девушка, здравствуйте, — улыбнувшись, сказал Рокоссовский.
— Здравствуйте, — ответила та, спрыгнув с последней ступеньки и собираясь уходить.
— Вы торопитесь? — Он твердо про себя решил — не теряться ни при каких обстоятельствах.
— Да, меня ждут дома.
— Можно вас на минуточку? — сказал он, увлекая ее в сторону, подальше от посетителей музея.
— Н-ну, если только на минутку, то можно.
— Меня зовут Константин Рокоссовский, а вас?
— Юлия Петровна Бармина, — удивленно подняла глаза девушка.
— Разрешите вас проводить.
— Вы со всеми так бесцеремонно знакомитесь? — спросила она, окинув его насмешливым взглядом.
— Н-нет, только с вами.
— А почему такое исключение? — спросила Юлия, взглянув на него своими черными, загадочными глазами.
Рокоссовский даже на время растерялся. Ему показалось, что она просветила его насквозь. Хотя все мысли в отношении этой девушки у него были светлыми, но все равно она вынудила его покраснеть.
— Я вас давно ищу. С тех пор как в прошлом году увидел вас в театре.
— Вот оно что? Так это были вы? — сказала она с улыбкой.
— Да, это был я.
— Тогда проводите меня.
После этой встречи они назначали свидания несколько дней подряд. Командир полка Рокоссовский всегда приходил без опозданий, минута в минуту. Молодые люди быстро нашли общий язык, будто они были знакомы давно. Как призналась Юлия, она тоже часто ходила в театр и каждый раз надеялась встретить того внимательного наблюдателя, но, увы, он так и не появился.
Девушка рассказала, что после окончания Троицкосавской гимназии она училась еще на дополнительных курсах, давших ей право преподавания в начальных классах, и что она педагог с двухгодичным стажем. Он узнал также, что в их семье одиннадцать детей и среди девочек она самая старшая.
Рокоссовскому нравилась ее не по годам житейская мудрость, рассудительность, умение слушать, не перебивая, а ее певучий голос просто завораживал его. Он все больше и больше думал: как же ее попросить, чтобы она стала его женой.
Возвращаясь к себе после свидания с девушкой, он был рад, что на излете третьего десятка, после многолетней кровавой войны, не огрубели его чувства и не остудилось сердце. Ему теперь казалось, будто в знойный летний день пронеслась гроза и омыла жаркое небо, унесла пыль и омолодила землю.
И вот пришла очередная суббота. Они встретились вечером у поймы мелководной реки Кяхты, где было оборудовано место для купания и стояло несколько скамеек.
Давно село солнце за горизонт; на востоке, над монгольской пустыней Гоби висела краюха луны; была прохладная весенняя звездная ночь. Вокруг — ни души.
Рокоссовский и Юлия сидели молча на скамейке и вслушивались в тишину. Когда его рука нежно опустилась ей на плечо, она доверчиво прильнула к нему, будто понимая, что судьба ее решена, хотя и мучили ее некоторые сомнения.
— Юленька, — вдруг заговорил тихим голосом Рокоссовский, прижал к себе девушку и поцеловал. — Я тебя очень люблю, выходи за меня замуж.
— Тише ты, задушишь, медведь, — проговорила она с дрожью в голосе. — Знаешь, Костя, ты красный командир, много видел, много знаешь, воевал за Советскую власть, вел борьбу, как сейчас говорят, с мироедами и кровопийцами. — Она замолкла и отстранилась от Рокоссовского.
— Юленька, говори дальше. — Он взял ее руки в свои теплые ладони.
— Мой дед, Иван Бармин, был купцом, да и отец не чурался купеческих дел, — сказала она, подняв на него глаза, в которых выступили слезы. — Вот мы и есть те мироеды и кровопийцы. Теперь что ты скажешь?
— Юленька, какое это имеет значение? Ведь я тебя люблю!
— Погоди, Костя, это еще не все, — сказала она дрожащим от волнения голосом. — Мой старший брат Петр был есаулом в казачьих частях атамана Семенова. Правда, потом перешел со своей сотней к красным, но все равно получил десять лет, теперь отбывает срок в Сибири. Подумай, Костя, нужна ли такая жена красному командиру? Ведь наша семья… — Она не договорила, прижала его руку к своей щеке.
Рокоссовский ощутил на ней капли слез.
— Ты что, милая, вот уж не думал, Юленька…
— А знаешь, каким именем меня окрестили? — Она выкладывала все свои сомнения.
— Каким?
— Июлиания, — ответила тихо она. — В 20-м году я заменила на «Юлию».
— Очень хорошо. Ты не догадываешься, как я буду тебя теперь называть?
— Как?
— Люлю, отныне ты моя Люлю.
— Ой, какой ты смешной!
Вскоре они вернулись в город и долго бродили возле дома Барминых, обговаривая, как объявить родителям о их решении.
Назавтра, в воскресенье, Рокоссовский заехал за своей будущей женой на легковой машине, и они позволили себе небольшое путешествие — посетили музей декабристов в городе Селенгинске.
Ровно в полдень они подошли к месту, где были похоронены Николай Бестужев, жена Михаила Бестужева, его дочь и декабрист Торсон с матерью, приехавшей к нему за несколько дней до смерти.
Ансамбль памятников из черного мрамора, обнесенный якорной цепью, возвышался над окружающей местностью, словно маяк на самом высоком берегу океана.
Глубоко внизу, под скалистым обрывом, кипела и до рези в глазах искрилась шустрая река Селенга. Через сотни километров ее синевато-серые воды, дробя на множество мелких речушек, принимал в свои широкие объятия седой Байкал.
