Сономын Удвал - Великая судьба
Девчонка-замарашка, которую нойон когда-то встретил возле убогой юрты на берегу Тэрхийн-гола, превратилась теперь в цветущую женщину, красавицу, от которой глаз не оторвешь.
— Ты не посмеешь оставить меня, Гунчинхорло, — сказал однажды Га-нойон. — Я не перенесу, если ты пойдешь по рукам. Если это случится, грех падет на меня. А ведь я был для тебя все равно что родной отец! Ты должна помнить об этом.
С того дня нойон велел поставить себе небольшую отдельную юрту и проводил ночи один. Днем же он принимал гостей в юрте Гунчинхорло. Если нойон уходил по своим делам, Гунчинхорло заходила в его юрту, поддерживала огонь в очаге и подолгу, задумавшись, сидела возле огня. Каждый раз, как он заставал девушку в юрте, Га-нойон испытывал душевное смятение, и все чаще приходила ему в голову мысль: а не довершить ли грех, раз уж он взял его на себя... В такие минуты он с трудом удерживался от искушения, скулы покрывались пятнами, глаза виновато бегали, на лбу выступали капельки пота, дышал он тяжело, хрипло. Вид у нойона был глубоко несчастный. Гунчинхорло заметила волнение, которое охватывало нойона каждый раз при встрече, ей казалось, что он вот-вот бросится на нее, и девушка спешила уйти из юрты. Это приводило Га-гуна в исступление. Он яростно звонил в колокольчик, вызывал слугу, чтобы приказать вернуть девушку. И каждый раз вспоминал о предостережении ламы: «Соблазнишь девушку — не видать тебе добра».
— Архи! Быстро! — приказывал он слуге, являвшемуся на зов.
«Когда это бывало, чтобы я испрашивал совета у лам, переспать мне с женщиной или нет? — думал нойон. — На что нужна человеку вещь, которой он не пользуется? Для чего я содержу эту девицу? Ведь ягоды растут для того, чтобы ими лакомиться, разве не так?»
Однажды, когда одна из лампадок на божнице начала чадить, нойон обернулся и увидел уставившегося на него свирепого божка. Словно что-то ударило в грудь. Стараясь заглушить страх, нойон пододвинул к себе кувшинчик с архи и стал наливать одну чарку за другой... Вскоре он почувствовал, как все тело расслабилось, словно освобожденный от тетивы лук. Слуги раздели нойона и уложили в постель.
А Гунчинхорло почти все время проводила за шитьем. Нитки и бисер ей исправно доставляли служанки, а все расходы записывались и докладывались нойону. Как-то раз девушка обратилась к нойону с просьбой — нельзя ли послать что-нибудь в подарок отцу. Может, нойон позволит взять что-нибудь из поношенных, ненужных ему вещей?
— Выбери сама, дочка, — разрешил нойон.
Служанки быстро собрали посылку: немного леденцов и сахару, деревянный чубук для трубки. Но оказалось, что послать все это не с кем. Так и остался подарок неотправленным. Впрочем, гостинцы эти не очень-то нравились ей самой, но Гунчинхорло не посмела сказать об этом вслух. Однажды в записи расходов, которую ему представили слуги, нойон прочел: «Пять ланов серебра на подарок отцу». Его возмутило такое расточительство.
— Оно конечно, — заметил казначей. — Вот если бы нойон сам изволил сделать подарок, тогда другое дело...
Перед отъездом из столицы Га-гун спросил у Гунчинхорло:
— Что ты подарила отцу, когда он посетил тебя?
— Да он и не приезжал вовсе, — ответила та. — И послать ему подарок я не сумела. До сих пор у меня хранятся те сладости да чубук.
— Вот как? Ну и хорошо.
«Ничего в жизни не смыслит девчонка, — подумал нойон. — Однако это, пожалуй, к лучшему».
* * *
Однажды Га-нойон, отправляясь в хошунное управление, взял с собой Максаржава. С начала среднего зимнего месяца и до середины весеннего месяца Цаган-сара [Цаган-сара — первый месяц года по лунному календарю, его начало приходится обычно на первое новолуние февраля.] люди, по обычаю, одевались в праздничные зимние одежды. На шапке нойона красовались жинс из красного коралла и павлинье перо с одним глазком, у основания жинса — золотой дракон и пять жемчужин. Поверх дэли нойон надел атласный хантаз с золотыми драконами, вышитыми на груди и на спине. Кроме драконов, хантаз украшали шитый золотом соёмбо[Соёмбо — орнаментальная эмблема, символ государственной независимости.] и затейливая вышивка, изображающая пейзажи и цветы. Парадный дэли нойона, подбитый рысьим мехом, был из парчи, также расшитой драконами. На заднюю луку седла бросили соболью доху, чтобы нойон мог закутать ноги.
Двинулись из дому в сопровождении двух слуг и взяли с собой дойную кобылицу. Слуги следовали за нойоном, ведя в поводу запасную лошадь. Максаржав ехал между ними. Иногда он нагонял Га-гуна и ехал с ним рядом, стремя в стремя. Взяв мальчика с собой, нойон намеревался познакомить его с делами хошунного управления.
Хошунное управление размещалось в нескольких юртах, тут же была большая юрта для самого нойона, затем юрта рассыльного и юрты для приезжих. А поодаль виднелись скромные юрты простых аратов, меж которых стаями носились собаки, то и дело затевая свары. На юго-восточной окраине этого поселка виднелась так называемая «черная юрта» — бревенчатая избушка, служившая тюрьмой; возле нее расхаживал стражник с берданкой на плече.
— Чего этот человек расхаживает там с ружьем? — спросил Максаржав.
Один из слуг ответил:
— В этом доме содержатся преступники, и входить в него запрещено.
Когда нойон подъехал к канцелярии хошунного управления, писцы и чиновники почтительно встретили его, помогли слезть с коня. Один из слуг принял коня нойона и отвел его к коновязи. Своего скакуна Максаржав привязал сам, а когда вернулся к канцелярии, один из чиновников со словами: «Добро пожаловать!» — распахнул перед мальчиком дверь.
Поздоровавшись с чиновниками, Га-нойон обратился к старику писцу:
— Дай этому парнишке переписать что-нибудь. Да покажи ему, как надо писать по форме. Пусть он до моего отъезда побудет у тебя.
— Слушаюсь. — Старик согнулся в поклоне.
Га-нойон прошел в хоймор, сел в кресло с удобными подлокотниками и занялся разбором дел. По обе стороны от него уселись чиновники, писцы и слуги. Просители пли свидетели, входившие в юрту по вызову, становились у самой двери на колени, почтительно сложив ладони перед грудью. После разбирательства виновных наказывали в соседней юрте и отправляли в «черную юрту». Максаржав пугался и вздрагивал, когда нойон начинал вдруг кричать, но тот, видимо, считал, что так положено вести себя с преступниками. Сидевший справа от нойона чиновник докладывал:
— Мы арестовали и держали до вашего приезда, нойон, нескольких отъявленных неплательщиков. Они хитрят и изворачиваются. Каждый год просят освободить их от податей.
— Пусть один из этих людей войдет, — приказал нойон.
В юрту вошел старик, которого Максаржав хорошо знал. Это был Сурь — один из самых бедных в округе аратов. Всего-то и было у него «богатства» — десяток овец и коз. Максаржав вспомнил, что в прошлом году у него пало несколько коз и что мать посылала семье старика еду, когда они кочевали поблизости.
— Почему же вы, дядюшка Сурь, отказываетесь платить налог? — строго спросил Га-нойон.
— Окажите милость, почтеннейший нойон! У меня, старого, никакого имущества не осталось, даже юрты нет — живу в шалаше. Пошли своих людей, пусть убедятся. Чистую правду говорю!
— Посылали мы к нему инвалида-рассыльного, — пояснил чиновник. — Так он не соизволил даже отогнать от юрты собак, и они порвали рассыльному дэли. Разве это не говорит о строптивости старика? Если прощать долги таким бездельникам, то хошунному управлению за всех платить придется.
— У тебя же есть скот, я слышал! — продолжал допытываться Га-нойон.
— Да, нойон, есть. На все семейство единственная ярочка.
Судейский чиновник снова вмешался:
— Врешь ты, старик. Небось припрятал скотину. Голов сто наверняка имеешь. Да что с ним разговаривать, всыпать ему бандзой, сразу найдет, чем платить налог!
— Погоди. Такого один раз ударишь — от него, дохляка, мокрое место останется. На что это похоже? У вас под арестом сидят настоящие разбойники, а их еще бандза не коснулась, вы же собираетесь наказывать жалкого старика, у которого за душой действительно ничего нет! — возвысил голос Га-нойон.
Максаржав был рад такому обороту дела. Он давно уже порывался сказать, что беднее дядюшки Суря не сыщешь во всей округе, но не осмеливался подать голос в присутствии столь высоких особ и сидел молча, внимательно наблюдая за происходящим.
— Обстоятельства вынуждают нас прибегать к наказанию должников, уважаемый нойон, — снова заговорил чиновник. — Если позволить хоть одному ничтожному рабу своевольничать, это повлечет за собой неисчислимые бедствия.
Га-нойон подумал: «Лучше было оставаться дома, чем заниматься государственными делами с таким остолопом. У меня вон сколько скота — никакой дзуд[Дзуд — зимняя бескормица, которая бывает в результате сильного снегопада.] его не истребит! Нет, не хочу я стать посмешищем для людей, пойду-ка лучше к себе. И Максаржава отдавать в писцы, пожалуй, не стану. А то потом до конца дней будет клясть меня за то, что я испортил ему жизнь. И все же надо бы в управлении иметь своего человека». Нойон покосился на Максаржава, который, не поднимая головы, старательно писал что-то.
