Джон Рид - Восставшая Мексика
– Я старше тебя чином, – возразил доктор, и больше мы не видели пи его, ни лошади, пи винтовки.
Я пошел проститься с генералом, который мучительно корчился в постели, каждые четверть часа передавая своей матери по телефону бюллетень о состоянии своего здоровья.
– Желаю вам счастливого пути! – сказал он. – Пишите правду. Отдаю вас на попечение Паблито.
Глава IV
Эскадрон в походе
Я сел в карету вместе с Рафаэлито, Пабло Сеанесом и его подругой. Это было странное создание. Молодая, стройная, красивая, она обдавала холодом и злобой всех, кроме Пабло. Я ни разу не видел, чтобы она улыбнулась, не слышал, чтобы она сказала хоть одно ласковое слово. С нами она обходилась с тупым равнодушием, а иногда мы вызывали у нее вспышки бешеной ярости. Но за Пабло она ухаживала, как за маленьким ребенком. Когда он укладывался па сиденье и клал голову ей па колени, она крепко прижимала ее к своей груди, взвизгивая, как тигрица, играющая с детенышами.
Патричио достал из ящика свою гитару и передал ее Рафаэлито. Под его аккомпанемент Пабло начал петь хриплым голосом любовные баллады. Каждый мексиканец знает наизусть сотни этих баллад. Они нигде не записаны, часто сочиняются экспромтом и передаются из уст в уста. Некоторые из них прекрасны, другие безобразны, третьи по едкой сатире не уступают французским народным песням. Он пел:
Правительство меня сослало,
И долго я блуждал по свету,
Но к концу года я вернулся —
Возлюбленную не мог позабыть.
Уезжая, я задумал твердо
Навсегда остаться на чужбине,
И меня заставить возвратиться
Только женщина могла своей любовью.
И затем: «Los Hijos de la Noche»:[29]
Я – сын ночи, так же как другие,
И во тьме ее брожу бесцельно,
Лишь луна в серебряном наряде
Грусть мою со мною разделяет.
От тебя себя уйти заставлю,
Обессилев от рыданий,
Уплыву далеко в море,
Берега его покину.
Я скажу при расставанье,
Если мне с другим изменишь,
Я лицо твое испорчу,
Будем бить с тобой друг друга
Я американцем стану,
Уеду в Америку и там поселюсь,
Бог, Антония, с тобою,
Передай привет друзьям ты.
Лишь бы американцы пустили меня к себе
И позволили трактир открыть
На другом берегу Рио-Гранде!
Мы позавтракали на асиенде Эль-Гентро, и тут Фиденчио предложил мне поехать дальше на его лошади.
Эскадрой был уже далеко, всадники, растянувшись на полмили, мелькали среди кустов черного мескита. Впереди них колыхался крохотный красно-бело-зеленый флаг. Горы скрылись за горизонтом, и мы ехали теперь по огромной чаше пустыни, края которой задевали раскаленную синеву мексиканского неба. Теперь, когда я расстался с каретой, глубокая тишина, невыразимый покой окружили меня. На пустыню нельзя смотреть со стороны – вы сливаетесь с нею, становитесь ее частью.
Пришпорив лошадь, я скоро догнал эскадрон.
– Эгей, мистер! – вопили всадники. – Гляди, мистер наш верхом! Que tal, мистер? Как дела? Хочешь воевать вместе с нами?
Но капитан Фернандо, ехавший впереди колонны, обернулся ко мне и рявкнул:
– Сюда, мистер! – Он весь сиял от радости. – Поедем вместе! – кричал он, хлопая меня но спине. – Пей! – И он протянул мне бутылку sotol, наполовину опорожненную. – Пей до дна, докажи, что ты мужчина.
– Как будто многовато, – засмеялся я.
– Пей! – закричали кавалеристы, и почти весь эскадрон сгрудился вокруг меня. Я осушил бутылку до дна. Раздался взрыв хохота и рукоплесканий. Фернандо перегнулся и крепко пожал мне руку.
– Здорово пьешь, compañero![30] – заорал он, покатываясь со смеху.
Меня принялись расспрашивать, буду ли я драться вместе с ними? Откуда я приехал? Чем я занимаюсь? Большинство никогда не слыхало слова «репортер», а один, мрачно взглянув на меня, высказал мнение, что я гринго и порфирист[31] и меня нужно расстрелять.
Остальные, однако, с этим не согласились. Ни один порфирист не выпьет одним залпом столько sotol. Исидро Амайо заявил, что он в первую революцию служил в бригаде, при которой был репортер, и его называли «Correspon-sal de Guerra».[32] Нравится ли мне Мексика? Я ответил, что очень люблю Мексику и мексиканцы тоже мне нравятся. И еще мне нравятся sotol, aguardiente, mescal, tequila, pulque[33] и разные мексиканские обычаи. Это вызвало настоящий взрыв восторга.
Капитан Фернандо наклонился в седле и похлопал меня по плечу:
– Значит, ты заодно с народом. Когда революция победит, у нас будет народное правительство – правительство бедноты. Вот эта земля, по которой мы проезжаем, раньше принадлежала богачам, а теперь принадлежит мне и моим compañeros.
– А вы будете служить в армии? – спросил я.
– Когда революция победит, тогда совсем не будет армии, – ответил он, к моему изумлению. – Народ ненавидит армию. Ведь дон Порфирио грабил нас с помощью армии.
– А если Соединенные Штаты вторгнутся в Мексику?
Поднялась настоящая буря.
– Мы храбрее американцев. Проклятые гринго дальше Хуареса не продвинутся… Мы им покажем!.. Мы их сразу прогоним обратно, а на другой день сожжем их столицу!..
– Да, – сказал Фернандо, – у вас больше денег и больше солдат. У нас встанет весь народ. Нам не нужна армия. Народ будет сражаться за свои семьи, за своих жен.
– А вы за что сражаетесь? – спросил я.
Хуан Санчес, знаменосец, удивленно посмотрел на меня:
– Да ведь сражаться хорошо. Не надо работать в рудниках…
– Мы сражаемся за то, чтобы Франсиско Мадеро опять был президентом, – сказал Мануэль Паредес.
Это необычайное требование значится в программе революции. И повсюду солдат-конституционалистов называют «мадеристами».
– Я знал его, – продолжал Мануэль. – Всегда он был такой веселый, всегда смеялся.
– Да, – начал другой, – бывало, когда кто-нибудь провинится и его хотели убить или посадить в тюрьму, Маlеро говорил: «Подождите, дайте мне с ним поговорить. Я думаю, он исправится».
– Он любил bailes,[34] – сказал индеец. – Не раз я видел, как он плясал всю ночь напролет, и еще день, и еще ночь. Он приезжал в большие асиенды и произносил речи. Когда он начинал речь, пеоны с ненавистью смотрели на него, когда кончал – все плакали…
– Мы боремся за Libertad,[35] – сказал Исидро Амайо.
– А что вы подразумеваете под словом «Libertad»?
– Когда я смогу делать то, что хочу, вот это и будет Libertad.
– Но, быть может, это будет во вред другим людям?
На это Исидро ответил мне великолепным изречением Бенито Хуареса:
– Мир – это уважение к правам других!
Этого я не ожидал. Меня поразило такое определение свободы в устах этого босоногого mestizo.[36] Я должен признать, что оно – единственно правильное, – делать то, что я хочу. Американцы с торжеством ссылаются на эту фразу, чтобы доказать безответственность мексиканцев. Но я считаю, что это определение лучше нашего: свобода – это право делать то, что хотят законодательные органы. Каждый мексиканский школьник знает определение слова «мир» и прекрасно разбирается, что оно означает. Однако существует мнение, что мексиканцы не хотят мира. Это ложь, и очень глупая ложь. Пусть-ка американцы, которые так думают, отправятся в мадеристскую армию и спросят, хотят солдаты мира или нет. Все бесконечно устали от войны.
Однако во имя беспристрастности я должен привести здесь замечание Хуана Санчеса.
– А что, в Соединенных Штатах сейчас нет никакой войны? – спросил он.
– Нет, – сказал я, покривив душой.
– Никакой, никакой войны? – Он на минуту задумался. – Как же вы в таком случае проводите время?…
Как раз в эту минуту в кустах показался койот, и весь эскадрон с гиканьем бросился вслед за ним. Всадники с веселыми возгласами рассыпались по пустыне, заходящее солнце играло на их шпорах и патронных лентах, позади них развевались пестрые серапе. А впереди спаленная равнина уходила в небо, и в жарком мареве далекая гряда сиреневых гор танцевала, словно вставший па дыбы конь. Здесь, если предание не лжет, проходили закованные в железо испанцы в поисках золота – вспышка пурпура и серебра, и с тех пор пустыня стала тусклой и холодной. Поднявшись па возвышенность, мы увидели асиенду Ла-Мимбрера – лепившиеся по склону холма домики, окруженные крепкой стеной, способной выдержать осаду, и великолепный Каса-Гранде на самой его вершине.
Перед Каса-Гранде, который в предыдущем году был разграблен и сожжен Че Че Кампа, генералом армии Ороско, стояла наша карета. Десяток compañeros, разложив огромный костер, уже резали овцу. Багровые отблески ложились на их лица, на овцу, которая, блея, билась у них в руках, а стекавшие на землю струи крови, попадая в полосы огненного света, казалось, начинали светиться изнутри.
Я обедал с офицерами в доме управляющего дона Хесуса – более совершенного образца мужественной красоты мне еще не приходилось видеть. Он был выше шести футов ростом, стройный, с молочной кожей – самый чистый, самый благородный испанский тип. В одном конце его столовой висело полотенце, на котором красным, белым и зеленым было вышито: «Да здравствует Мексика!», а в противоположном конце – другое с надписью: «Да здравствует Иисус».
