Мари-Бернадетт Дюпюи - Лики ревности
– Тома, прошу, поговори со мной, – взмолился Пьер. – Меня в сон клонит. Если я засну, то открою глаза уже на небе, в объятиях моей бедной матушки! Она ждет меня. Я точно знаю.
– Чушь! Пока я еще могу шевелиться, я не дам тебе умереть. Нас скоро освободят. Отвалят проклятые камни и вытащат.
– Тогда посвети зажигалкой, чуть-чуть! – взмолился мальчик, стуча зубами. – В этой черноте свихнуться можно!
– Посвечу, малыш, только позже. Сейчас я дам тебе попить. Слава богу, хоть воды у нас вдоволь. Жажда – самое худшее, что может быть, верно?
Тома нашел на ощупь оловянную кружку, которую вместе с обедом носил в кожаном мешочке и которая, к счастью, не помялась, когда его отбросило взрывной волной. Так что у них с Пьером было даже немного еды. Они перекусывали понемногу хлебом – по крошечному кусочку за раз. А вот воды оказалось предостаточно: она стекала по стенам, образуя лужи. Ничего, что жирновата и с землистым привкусом, – жажду она утоляла.
– Терпение, Пьер! Сколько времени прошло, а мы держимся! Ты просто не можешь сейчас взять и оставить меня в одиночестве! – подбадривал товарища Тома. – Подумай об отце, о сестре, о своем Датчанине!
– Совсем за дурака меня держишь? – У Пьера вырвался стон. – Жар, который меня мучит, – из-за ноги, потому что она гниет! И ты тоже это прекрасно знаешь. Если до нас доберутся, придется еще меня откапывать. Один ты ничего не сумел сделать, даже когда попытался приспособить кусок балки как рычаг. Значит, никто не сможет меня вытащить – несколько человек сюда не пролезут. А нога уже воняет! Она смердит, и попробуй только сказать, что нет!
Тома перекрестился. Действительно, глупо закрывать глаза на правду. Вот Пьер – он не пытается себя обмануть. Они оба чувствуют неприятный запах. «Гангрена! Чему удивляться, когда вокруг столько воды и грязи, – размышлял Тома. – Помоги нам, Господи!»
Он снова изо всех сил ударил обушком по камню. С другой стороны каменного завала ответили, причем несколько раз подряд. Но голоса по-прежнему не долетали.
– Слушай меня, Пьер! Мы оба понимаем, что тебе грозит, – сказал молодой угольщик. – Есть риск, что ногу могут отрезать. Радоваться тут нечему, видит бог! Я знал ребят, которым на фронте ампутировали конечности, разговаривал с ними. Мое мнение – это не помешало им вернуться домой, жениться и жить дальше. Так что и ты держись, не теряй надежды!
Послышался тяжелый вздох неверия, потом рыдания. Набрав в кружку воды, Тома вернулся к товарищу. Проведя много часов в кромешной тьме, он уже мог свободно передвигаться и без помощи зажигалки. Хотя в конце концов он внял настоятельным мольбам Пьера и, замирая от ужаса, решился-таки ее зажечь. Крошечный язычок пламени буквально ослепил обоих, но взрыва не последовало. Потом, время от времени, они позволяли себе порадоваться частичке света, и это казалось им наивысшим удовольствием.
Преисполненный сочувствия, Тома присел на корточки возле страдающего от боли мальчика и дал ему напиться.
– Пообещай, что будешь моим шафером! – потребовал он. – Наша с Йолантой свадьба совсем скоро. Мать уже перешивает для нее свое свадебное платье – очень красивое, можешь мне поверить! Ты только подумай, Пьеро, о нашем намерении пожениться уже объявлено[11]! Я люблю твою сестру всей душой, со мной она будет счастлива!
– Как бы я хотел, чтобы матушка была с нами и увидела вашу свадьбу! – всхлипнул парнишка.
Ханна Амброжи так и не увидела Францию. Она угасла от пневмонии за год до того, как ее муж и дети перебрались в Феморо – шахтерский поселок в департаменте Вандея. Тома знал, как Пьер и Йоланта чтут память об этой женщине, которая, по их рассказам, была очень доброй и красивой.
– Она будет с неба смотреть на нас, – заверил Тома. Его голова отяжелела, снова хотелось спать. – Черт, сколько мы тут уже сидим? Взрыв случился в четверг, незадолго до того, как мы собирались подниматься на-гора. С тех пор я не сомкнул глаз, и понятия не имею, какой сегодня день. Наверное, суббота… Пьер?
Тома тронул его за плечо, и мальчик застонал.
– Малыш, ответь мне, не засыпай! Тебе нельзя сейчас спать! – вскричал он.
В отчаянии молодой человек снова взялся за камень, которым Пьеру придавило ногу. Ранее Тома нашел прочный кусок дерева и, подсунув под валун, пытался сдвинуть его с места, но тот сидел слишком крепко.
Тяжело дыша, он снова ощупал ногу Пьера от паха до колена. Она распухла и была очень горячей. Тошнотворный запах, кажется, только усилился.
– Господи! – вырвалось у него. – Господи всемогущий, спаси его, спаси нас!
И, поддавшись страху, он беззвучно заплакал. Пьеру всего четырнадцать, и стольким мечтам еще только предстоит сбыться…
* * *Пройдя через двустворчатую дверь, ведущую внутрь церкви – в импозантное здание с низкой колокольней и треугольным фронтоном, – Изора как будто вернулась в детство. Она снова увидела себя в белом платье первопричастницы с освященной свечой, украшенной восковыми красными лентами, которые ради такого случая купили ей родители… «На голове у меня был веночек из шелковых цветов и маленькая вуаль, и я представляла себя невестой. Я молилась Иисусу и Пресвятой Деве, но глазами все время искала Тома, – перебирала она в памяти приятные моменты. – А когда наткнулась на него взглядом, он улыбнулся. Такой красивый – светлые волнистые волосы, зеленые золотистые глаза, пухлые губы! Я была уверена, что он любуется мной – мной одной!»
Преклонив колени на молитвенную скамеечку, Изора стояла с закрытыми глазами между Онориной Маро и Йолантой. Столько картинок из прошлого промелькнуло у нее перед глазами, столько упоительных воспоминаний всколыхнулось! В день ее первого причастия Тома отпраздновал свое семнадцатилетие.
Все девушки поселка заглядывались на него – высокого, загорелого, с веселым и общительным нравом. Тома имел доброе сердце, что, впрочем, не мешало ему подтрунивать над близкими. Но то было до войны… Он по сей день остался приветливым и открытым, но заразительной веселости поубавилось. Он реже смеялся, как будто его до сих пор преследовали воспоминания об ужасах, пережитых на фронте. «Господи, сохрани его! – взмолилась Изора. – Ты, который есть воплощение любви и милосердия, сделай так, чтобы он снова мог вдохнуть аромат лугов, порадоваться солнечному свету!»
Йоланта Амброжи рядом с ней тоже молила небесные силы о помощи. Понурившись и сгорбив спину, она едва заметно шевелила губами, вкладывая в молитву всю силу обуревавших ее чувств. Она обожала Тома, но у ее печали имелась и другая причина. «Господи, не допусти моего бесчестья! Не дай мне опозорить имя моего отца! Тот, кого я люблю, обещал жениться, ведь мы согрешили, и я ношу под сердцем плод этого греха. Плод сладкий, и прегрешение было сладким…Господи Иисусе, ты учил нас прощать обиды, так прости же и ты наш грех!»
Красавица полька перекрестилась. Тяжесть на душе не давала дышать. Йоланта ненавидела шахту с ее мрачными коридорами и болезнетворным дыханием. Сортируя уголь вместе с другими женщинами, она часто замирала, услышав, как ей казалось, отдаленное размеренное рычание – словно в глубинах земли проснулось ужасное чудовище, которое вот-вот выскочит и сожрет их всех, мужчин и женщин, «чернолицых», «галибо» и «кюль-а-гайет».
Выйти замуж за Тома, родить ему ребенка означало попрощаться с этим темным, кишащим угрозами миром. Она могла бы дни напролет проводить в доме свекров Маро – заниматься вязанием, готовить, работать в огороде, который примыкает к дому с тыльной стороны.
Что касается Онорины Маро, она молилась то Пресвятой Деве, то Богу-отцу, то Богу-сыну. Молитвы ее, пусть и сбивчивые, имели силу, какую способна вложить только мать, чей сын оказался в смертельной опасности и чья одиннадцатилетняя дочка боролась с туберкулезом. «Пречистая Мария, благословенная матерь Господа нашего Иисуса, сохрани моего сына, моего Тома! Верни мне его живым и здоровым, чтобы я могла его обнять, чтобы он взял в жены девушку, которая сейчас, должно быть, казнится за то, что согрешила с моим мальчиком! Она его любит, видит бог, очень сильно любит!»
Ее безмолвные мольбы оборвал глухой стон Йоланты. Согнувшись пополам и прижав руку к животу, девушка плакала навзрыд.
– Тебе нехорошо? – В голосе будущей свекрови слышалась неприкрытая тревога.
– Мне страшно, мадам Маро, мне так страшно, что живот сводит от боли. С вашего позволения я пойду обратно, к шахте, и побуду лучше там.
Изора наблюдала за происходящим с равнодушным, чуть презрительным выражением. Онорина это заметила.
– У Йоланты и Тома скоро свадьба, – сообщила она. – Все уже знают.
Ее слова произвели ошеломляющий эффект. Изора, насколько хватило сил, постаралась унять дрожь во всем теле – результат крайнего возмущения, безграничной ярости. Это был удар в самое сердце, но сохранить видимость безразличия просто необходимо. Пылкое чувство, которое она испытывала к Тома, – ее секрет, и она надеялась, что о нем не знает никто, и прежде всего – объект ее обожания.
