Геннадий Прашкевич - Секретный дьяк
Сердечно возглашал, громко.
Да будет каждому во Христе ве-е-ечная па-а-амять!…
Маиор восхищался.
Какое реяние к горнему! Какие парящие крыла!
С большой охотой слушал добрые мечты брата Игнатия.
Вот со временем воздвигнет брат Игнатий на Камчатке большую пустынь. Пустынь, известно, прямые врата в царство божье. А, может, мечтал, пойдем вместе на острова, найдем гору серебра. Тогда совсем, мечтал, посвящу себя Богу. Поставлю большой монастырь. Покрою стены росписями, с обоих клиросов – певчие. К монастырю пристрою дом призрения – для инвалидов, для сирот, для израненных воинов. Во дворе колодец со святой водой, над ним часовня, в саду яблоньки северные, скамьи вокруг. Дикующие холопы унавозят, оживят землю, злаки посеют. Щедрые пятачки полетят в монастырскую кружку. А он, смиренный брат Игнатий, во славу божью и для пользы России однажды, может, снова, уже на специальном монастырском судне, отправится на юг от Камчатки, чтобы найти, наконец, загадочную страну Апонию и спасти ее бесчисленных язычников, закосневших в безверии, незнакомых с истинным Господом.
Маиор только кивал. Видел, что брат Игнатий добрый человек. Видел, что брат Игнатий говорит правду. Ну, а всякие слухи… Слухи, известно, распространяются в миру пакостниками. Если и убивал когда-то монах, то по праву. Сердце брата Игнатия широко раскрыто доброму, он кается, он молитвами заполняет время, он сутками не встает с колен. Да и кто на Камчатке не проливал человеческой крови? А кается один брат Игнатий.
3
Набрать команду маиор доверил брату Игнатию.
Нуждался в людях. Последних приведенных из России верных солдат потерял на Камчатке.
Первым, с кем такое случилось, оказался солдат Иван Оконник.
Ивана Оконника маиор держал при себе в особой строгости, зато и доверял ему. Когда однажды брат Игнатий, опустив долу постные очи, сказал, что Иван Оконник замечен в некоем очень плохом деле, маиор поначалу даже не поверил. Как так? Верный солдат увлекся поганым хмельным грибом? Как? Он и винцом не злоупотреблял, а жует хмельной мухомор? Как? Верный солдат, привыкший к воинской дисциплине, впадает в фантазии?
Да нет, решил. Кто-то оговаривает Ивана.
Но через день после жалоб брата Игнатия солдата Ивана Оконника нашли зарезанным в бане. А, может, он сам, употребив гриб, зарезался. Такое бывает. Когда человек нажуется хмельного мухомора и находится в сильном опьянении, он способен вбежать даже в святую церковь и обнажить нож: ишь, дескать, сволота, щас порежу! А еще к такому человеку может явиться в фантазиях сам поганый гриб-мухомор и явственно приказать: убей себя!
Второй солдат, Матвей Изотов, тоже пришедший из России, строил бусу.
Был он грамотен, читал чертежи, привезенные из Санкт-Петербурха, знал, что к чему, что строгать и как ставить. Всегда был прост, ни с кем не ссорился, в пьянстве, в азартных играх никогда не был уличен. Единственная слабость: часто жаловался на жизнь. И короткий кафтан ему неудобен, и бритое лицо вызывает неприязнь, и некоторые словечки не нравятся. Жаловался: самым простым вещам напопридумывали немецких названий! То гоофттовен, то штагген. Такая официя. Вот, жаловался, через те немецкие названия даже мастера перестают разбираться в собственном деле. Простых дворянских робят везут в Гаагу да в Амстердам, там их дурнине учат. Вместо слова корабль начинают тянуть чуждое слово ши-и-ип. А надо бы по-русски, так тоже выходит нехорошо. Вместо одного слова астролябия сразу получается много слов: кольцо для смотрения по солнцу морского бегу, круг медный для смотрения Солнца и звезд. Разве от того проще? Или, скажем, юфферс. Юфферс он всегда и есть юфферс, его от природы считают юфферсом, а если по-русски: юфферс есть блок без шиивен, железом обкованы, где гоофттовен и штагген купно посаждаютца, гаанепоотен чрез сие обстриженны". А? Тоже запомни! С ума сдернешься.
Больше всех грамотный солдат сдружился с братом Игнатием. Вместе лазали по растущему судну. То ныряют в поварню, то смотрят, как шьется парус. Один не успеет доделать работу, другой доделает. Вместе обдумывали путевой припас. В море от тяжелого воздуха люди цынжают, значит, нужен настой на сосновых шишках. Не разлей вода – мастер-солдат и простой монах.
Оттого, может, и учинилось плохое.
Почувствовав себя единственным по-настоящему понимающим в корабельном деле, Матвей Изотов увлекся – пусть по делу, но прямо на глазах у казаков, а главное, на глазах у брата Игнатия начал понемногу дерзить маиору. Твое дело, дескать, Яков Афанасьевич, командовать простыми людьми, а я командую строительством бусы. Ну, чтобы впредь не допускать такого, маиор приказал жестоко выпороть Матвея Изотова.
Выпороли. А на другой день он исчез.
Сбежал?
Только как может сбежать человек, высеченный столь жестоко?
Но потерялся, с тех пор совсем потерялся, совсем исчез грамотный солдат Матвей Изотов, оставив после себя последнего грамотного в команде – брата Игнатия. Темная история.
А вот солдат Лука Юрьев, тот, напротив, сразу невзлюбил монаха. Ко всему придирался, тайно следил за каждым шагом, маиору таинственно обещал открыть что-то известное только ему, Луке, но все не открывал, все тянул, все тайно присматривался к монаху. А к окончанию строительства с лесов сорвалось лиственничное бревно и насмерть Луку зашибло. Шевелил губами, что-то пытался сказать, а не смог.
А последнего солдата-семеновца Фильку Лукьянова маиор сам отправил с отписками в Якуцк. Это брат Игнатий ему подсказал: казаки де на Камчатке разные. Кто честно быстро пойдет, а кто надолго задержится в сендухе по личным нуждам. Иногда на год, а то на три. Коль нужно отправить важные новости, секретно рапортовать, подсказал брат Игнатий, то нужно делать через верного человека. А самый верный кто? Да Филька Лукьянов! Он еще из Санкт-Петербурха с маиором пришел.
Фильку и отправили.
Письма, увезенные солдатом Лукьяновым, были последней весточкой, полученной в Санкт-Петербурхе от неукротимого маиора Саплина. Не осталось с маиором людей, которых знал раньше, от того еще больше доверился брату Игнатию. Тот, сам здоровый, здоровую команду набрал. Рожи у всех, как у медведей, но монаха слушались, как отца. Пробил колокол на молитву, все дружно текли к молельному месту. А если что приказал брат Игнатий, любое дело бросали на полубукве. Майор Саплин, знавший толк в дисциплине, высоко оценил рвение монаха.
Еще умел говорить монах.
На проповедях брата Игнатия казаки никогда не шептались, каждое слово выслушивали благоговейно, поднимали брови в раздумье.
…Неверующему чудесам мы смело можем сказать: «Большее из всех чудес есть то, что два-на-десять человек, безкнижных, безоружных, проповедывавших крест, победили не только владык и сильных земли, но и самих богов языческих, и целый свет Христу покорили».
Кажется, уж такие варнаки на вид, сами, лишь отвернись, залезут жадной рукой в церковную кружку, а они – слушали.
Один раз маиор, правда, насторожился.
В неурочный час, когда стемнело, и дождь хлестал, и в природе и на душе скопилась некоторая сумрачность, заглянул к казакам в большой балаган, и сразу странным охватило душу. Во-первых, кто-то в другой выход выскочил. Весь в черном. Если, скажем, монах, то зачем бежать брату Игнатию? Да и не зазорно монаху общаться с дружной командой.
И второе не понравилось.
На стене вроде как доска, вроде как некую икону повторяет, а на той доске углем насмешливо начертано: идут в геенну огненную важные люди. Один идущий впереди – с лицом круглым, как у кота, и усы широко отставлены. Ну, совсем нехорошее дело.
А в-третьих, некоторые из набранной братом Игнатием команды оказались как во хмелю, – глаза блестят, руки в движении и шепот громкий. Маиор вошел, а его не все видят. Один свалился на пол и лежит раскорячившись, пускает долгие слюни, другой сам с собой разговаривает. Сразу видно, что нажевался запрещенного корешка, от души попользовался грибом-мухомором. Вид мерзкий, отмахивается рукой, кричит, как баба: «Боюсь! Боюсь!» – «Чего ж боишься, подлец?» – «Боюсь, что в щель провалюсь!»
– А ты возьми ухват, Федя, – подсказал кто-то из казаков и, дерзко смеясь, совсем не боясь маиора, правда, бросил истекающему слюной Феде ухват. – Ты перекинь ухват поперек щели, не провалишься!
Маиор хотел кинуться, в укор другим заколоть сабелькой хоть одного дерзкого, но сзади повисли на маиоре. Так держали неукротимого, пока не появился брат Игнатий.
– Всех прости, – смиренно сказал. – Трудно людям.
Вышли из балагана молча, впервые настороженно поглядывая друг на друга.
К счастью, уже через три дня читали на берегу молитву отправления. Среди людей ни одного отравленного, вид суров, смотрят строго – все-таки в море идут. Не на один день.
