Олег Аксеничев - Проклятие Ивана Грозного. Душу за Царя
Женщины. С извечной уверенностью, что жизнь мужчин вертится вокруг их поступков и интересов. Часто правые в подобных рассуждениях. Но, бывает, сильно ошибающиеся.
До встречи с Маргитой Андрей на самом деле сильно переживал разрыв с Джейн, её неверность. До, но не после.
Не возлюби жены ближнего своего — так ведь в Писании? Ближнего! А почтеннейший доктор Ди был для Андрея далёк и непонятен. Как этот призрачный туманный город в центре осенней Европы. И кто, в конце концов, говорит про любовь? Похоть, влечение — не более.
Андрей не был праведником, но и лишние грехи на душу брать не спешил.
— Простил, — искренне и со скрытым облегчением ответил Андрей на слова Джейн, достойные адвокатского искусства Цицерона. — До встречи! Во Франции или в Англии — как решат Бог и королева.
Бывает, что и достойный человек становится обузой. Джейн Ди мешала мужу просиживать сутки в библиотеках Праги, мешала Андрею следить за доктором, невесть зачем попадаясь на пути московита в самое неподходящее время. А оба мужчины, в свою очередь, не позволяли Джейн одним своим присутствием проявить интерес к другим особям этого пола. Интерес интеллектуальный либо плотский — какая разница?
Так что нарочито печальное прощание с Джейн вышло фальшивым, как всё в этом городе, где не только люди, но и здания надели на себя маски, и часто не по одной сразу.
«Безумный город, — не уставал повторять про себя Андрей. — Безумные люди».
На днях доктор Ди затащил Молчана к художнику, уже несколько лет работавшему здесь на императора Максимилиана, придумывая декорации к карнавалам, набрасывая эскизы костюмов. Рисуя картины, разумеется.
— Это новое слово в живописи! — наставительно говорил Джон Ди, тыча указательным пальцем в небо.
Новое слово, да ещё не одно, Андрей увидел уже над входной дверью в дом художника. «Ingegnosissimo pittor fantastico». Гениальнейший фантастический художник!
— Творческий человек, что вы хотите, юноша! — изрёк доктор Ди.
Если честно, юноша хотел пива и еды, но не расстраивать же почтеннейшего спутника подобными откровениями.
— Посмотрим, сударь, — обречённо сказал Андрей, постучав колотушкой по двери.
Императорский художник, итальянец с невыговариваемой фамилией Арчимбольдо, был пьян и оттого гостеприимен. Андрей получил кувшин вожделенного пива и примирился с жизнью. Тем более что подобной живописи он ещё на самом деле не встречал.
— Я и не художник вовсе, — говорил Арчимбольдо, прихлёбывая вино прямо из горлышка пузатой бутылки, сдавив её рукой с толстыми волосатыми пальцами. — Я — философ. Естествоиспытатель, если угодно. У мира один Творец, а мы не оставляем жалких попыток разъять Вселенную на части для облегчения познания. Глупости, синьоры мои, глупости! Вот картина, к примеру. Не я разравнивал и шлифовал доску основы. Не я наносил грунт. Не я приготовил краски. Но именно я — создатель, и не надо спрашивать столяра, как и почему здесь нарисовано. Поймите замысел мастера, спросите его самого. Не можете — поиграйте в художника, постарайтесь встать если не на его место, то где-то рядом.
— Жизнь, как игра? — кивнул головой доктор Ди.
— Игра, как жизнь, — пробулькал гениальный художник, демонстрируя поросший небритыми волосками кадык.
Андрей чувствовал, что тупеет. Говорили, что подобное ощущают при учёной беседе только некоторые гасконские дворяне. Молчан проезжал через Беарн — может, заразился?
— Вот портрет нашего возлюбленного императора, к примеру.
Лицо, проступившее с портрета, было одновременно нереально и узнаваемо. «Вот сукин сын», — с тоской подумал Андрей.
— Король-зима, — благоговейно кивал Джон Ди. — Как легендарный Артур, образцовый монарх. Как тонко! Вспоминаю также наших учителей, римлян, утверждавших, что зима — голова года. А эта связь лица с элементами природы...
— С пнём, — не удержался Андрей. — Тончайшая аллегория, что нынешний император — старый пень.
И улыбнулся во весь рот, старательно изображая хорошо выпившего и бестолкового юношу.
— Вы излишне смелы, юноша, — огорчённо, но отчего-то с явным удовлетворением, заметил Арчимбольдо.
— У него могущественные покровители, — сообщил доктор Ди. — Он служит самому Уильяму Сесилу. И охраняет меня от злоумышленников.
— О! — только и смог ответить художник.
Допив бутылку, он принялся ножом больших размеров и зловещего вида снимать сургуч с другой, вскоре вернувшись к выпивке и излюбленной теме:
— За нашей внешностью скрывается иная сущность, более похожая на нас истинных...
Более похожая... Даже на благозвучном итальянском это звучало коряво и простонародно. Художнику тяжело стать поэтом. Андрей, совершенно трезвый (кувшин в четыре кружки, что там пить), придавил носком сапога ползущего по дощатому полу мастерской таракана. Продолжил рассуждать про себя, глядя на мокрое пятнышко: рождённый ползать — летать не может. Повторил про себя афоризм, пожалел, что не пишет книг — хорошо бы прозвучало. И вернулся к речам Арчимбольдо.
— Вот вы, скажем, почтеннейший и глубокоуважаемый мною доктор! Я бы изобразил ваше лицо, как гору книг и свитков, разбросанных по мраморному полу. Холодная рассудочная основа и многообразие знаний, не так ли? Пока — просто. Но! Лбом вашим стала бы книга по математике, раскрытая посередине. Строчки формул и расчётов, как горизонтальные морщинки. Аллегория знания, скажете? Да, но — какого?! Недоступного большинству из нас. Вы загадочны, любезный доктор!
Джон Ди расплывался в довольной, уже несколько пьяной улыбке.
— А как бы вы нарисовали меня, синьор?
Андрей не удержался, спросил.
— Вас? Букетом, быть может. Знаете, есть такие розы, что цветом лепестков напоминают человеческую кожу? Розы так прекрасны на взгляд... И с колкими шипами, после которых нарывают ладони. А глазами в этом букете стали бы тюльпаны чёрного цвета, такие недавно вывели в Нидерландах.
— У меня голубые глаза, — заметил Андрей.
— Это внешнее, — отмахнулся Арчимбольдо. — Из ваших глаз протекает темнота...
«Бездарный поэт», — снова подумал Андрей. — Но какой наблюдатель!»
— А стоять этот букет будет в кувшинчике... Не пивном, не ухмыляйтесь, юноша. В таком, где хранят благовония. Или яды. Такая вот аллегория, синьор...
Художник рыгнул. «Хорошо попили», — заметил про себя Молчан.
— А кувшин с букетом мы поставим на столик с хрустальной столешницей. Красивый, обманчиво прочный. А вот ударь его разочек — и разобьётся хрусталь, и упадёт кувшин, и рассыплются цветы...
Безумный художник, синьоры, безумный...
Но — не более безумный, чем библиотекарь.
Императорский дворец выстроили неподалёку от замка в Градчанах, и окна библиотеки выходили прямо на серые стены из камней, казалось, навсегда впитавших оттенки вездесущего и надоевшего осеннего тумана.
— Тут прохладно, — заметил, заходя в длинное узкое помещение, Джон Ди.
— Так пожелали книги!
«А ведь этот ещё и не пьёт», — с отвращением думал Андрей, разглядывая библиотекаря, настолько круглолицего, что, казалось, нелепые круглые очки держатся у него не на носу, но на пухлых щеках.
— О да, это наши истинные господа! — поддержал разговор доктор Ди.
Почему это учёные люди не могут говорить просто и не вычурно?
Вытащив с полки недавно переизданного в Лейдене Овидия, Молчан устроился с маленьким томиком в руках в кресле перед окном, оставив в покое тихих книжных сумасшедших. Красивый всё-таки язык — классическая латынь!
Право, вернее молчать, чем болтать, что
любовь миновала:
Кто неуёмно твердит: «Я не влюблён», —
тот влюблён.
«Я не влюблён в Джейн Ди», — проговорил про себя Андрей Молчан. Почувствовал послевкусие фальши во фразе. Великий римлянин говорил про частое повторение таких слов. Молчан же и думать перестал о ветреной жене почтенного доктора и наивного рогоносца.
«Я не влюблён в Маргиту Колман. Я не влюблён в Маргиту. В волну светлых волос, омывающую закрытый корсаж. В зелень прекрасных глаз, опасных не только для поклонников, но и для самой девушки. Так вот и притянут на допрос в инквизицию — откуда, мол, такая красота появилась, не бесовскими ли кознями, не в обмен ли на душу?»
Я не влюблён... Овидий улыбается с гравированного портрета в книге.
Андрей покачал головой, отгоняя неуместные сейчас мысли, постарался вслушаться в разговор маниакальных любителей книг.
— Интересующие вас материалы по картографии находятся здесь, на этих полках, рядом с запретной и тайной литературой, — говорил библиотекарь.
Андрей любил тайны. Тайны — его профессия. Поэтому московит поднялся с кресла и подошёл поближе к беседующим.
