Юзеф Крашевский - Сфинкс
— Я пробую, — отвечает пустынник, сумею ли выдержать адский огонь, так как он меня не минует.
Тронутая куртизанка падает перед ним на колени; это великое добровольное мучение, эта мысль о падении, живущая в грехе, в одну минуту просвещает ее. Зоя из язычницы куртизанки становится ревностной христианкой".
— Какая картина, Ян! Не правда ли?.. Но это только половина легенды, вторая еще красноречивее.
"Мартиниан проводил Зою в монастырь Павла в Вифлеем; сам же, видя насколько следует избегать искушения, когда все мы бессильны и никогда не можем себе доверять, отправился на необитаемую морскую скалу, куда рыбаки ежедневно привозили ему рыбу, хлеб и пальмовые листья на маты, постель и для ручных работ.
Долго, долго жил так пустынник. Вдруг однажды разразилась буря; корабль недалеко от берега разбивается в темноте на скалах. Одно живое существо, спасшееся при крушении, протягивает руки к Мартиниану, не имея сил самому взобраться на скалу и спасти жизнь. Это молодая, прелестная девушка.
Пустынник спасает ее, отдает ей свою пещеру и все, что имел, но не решается остаться вместе. Одиночество с женщиной никогда не безопасно. Воспоминание о первом падении дает ему указание. Он оставляет спасенную девушку, а сам бросается со скалы в море, не зная, найдет ли в нем смерть или только новую жизнь. Берег был близко, и Мартиниан доплыл. Долго еще после этого он жил и умер, кажется, в Афинах, имея от роду пятьдесят лет".
— Не служит ли эта легенда великим нравоучением, что часто единственное спасение в бегстве? Да, мой Ян! В первую минуту надо бежать, потому что после, кто знает, хватит ли сил? Кто знает! Если бы Мартиниан остался подольше со спасенной им девушкой, не пал ли бы он вторично? Эта прекрасная легенда вспомнилась мне опять сегодня, когда я почувствовал жар в груди, разгорающийся под взглядами этой женщины. Я бегу, предпочел бы даже утопиться, чем остаться с нею, подвергаясь огню ее глаз. Ян улыбнулся и спросил:
— Давно ты стал таким набожным?
— Набожным? Я всегда таков, в глубине души, но этим не хвастаю. Здесь же вопрос касается вовсе не набожности. Для себя я предпочел бы искреннюю девушку с улицы, которая взглянет, когда будет чувствовать и захочет выразить мысль взглядом, и сегодня меня полюбит, а завтра бросит, чем этот идеал обмана, женщины без сердца, что-то вроде ожившей статуи, для которой я не сумел бы стать Пигмалионом, а страдать ради нее должен был бы!
Сказав это, Тит поднял лицо, на котором виднелось глубокое волнение,
— Прости меня, Ян!
— Это я скорее должен просить у тебя прощения.
— Пусть каштелянша ищет, где хочет, цели для своих стрел, а мы оба уйдем. Повторяю, это женщина без сердца. Она стреляет птичек, пробуя, хорошо ли бьет ее оружие; а падет кто-нибудь, ей какое дело?.. Пойдем к Ягусе, это нас успокоит.
По пути в квартиру доктора встретили его в обычном черном костюме и громадной шляпе. Он приветствовал их с веселым лицом. Тит сейчас же рассказал ему о начатом бюсте.
— Да, да, — серьезно промолвил доктор Фантазус. — Она все та же, черта в черту, какой я ее знал при дворе покойной Клеопатры, та же. Но есть средство против нее.
— Какое?
— Я говорил вчера: презрение и насмешка! Единственное отверстие в ее сердце ведет этой дорогой, кто бы пожелал ее сердца.
— Есть ли у нее сердце?
— Есть. Но видите, сердце на сердце непохоже. Мы с Галеном делали опыты над человеческими сердцами. Не поверите, какое в них разнообразие. Не так разнообразны носы, рты и лица. Есть сердца большие, сердца малые, тесные, высокие, но узкие, широкие, но низкие, округлые, квадратные, треугольные, звездчатые, твердые и мягкие, губчатые и т. п. Случалось мне, однако, анатомировать людей, у которых совсем не было сердца, а на его месте была маленькая частица концентрированного мозга, который великолепно функционировал, производя одновременно кровь и мысль. Эти люди не обладали чувствами, но их холодные мысли все имели зато чувственную кровяную окраску: они прекрасно делали вид, что у них сердце. Знал я одну женщину, которая всю жизнь считалась самым нежным созданием: вздыхала, стонала, вращала глазами, казалось — страдала за всех, ради всех. Однако в жизни она ничего никогда не сделала для других иначе, чем языком, но ее эгоизм великолепно прикрывался нежностью, слезами и т. п. Она умерла, пользуясь репутацией самого нежного в мире создания; только после смерти мы убедились, что у нее не было сердца. В одну грудь ведет чувство, другие можно покорить мыслью, иные гневом. Есть женщины, которые начинают любить только, когда их ругают; более строптивых иногда приходится поколачивать. К женщинам, которых можно победить лишь превосходством холодной насмешки, принадлежит и каштелянша; но поверь же мне, это не очень-то любопытный экземпляр женщины. Глаза ее одни могли бы пригодиться для коллекции.
— И линия профиля! — добавил Тит.
— О эти линии вовсе не новы. После греческих медалей есть ли что-нибудь в этом роде новое и красивое? Сомневаюсь, в особенности, что касается профиля.
— Чело, — ответил Тит, — чело красивое и возвышенное, которого не знала древность. Души и чела вообще недоставало языческому миру, но в женщинах Греции и Рима отсутствие чела наиболее сильно свидетельствует, что эта цивилизация отказывала им в душе и воле, в мысли. Древние красавицы почти лишены лба; они были поэтому немного животные. Есть лица, утверждающие, что лишь 1800 лет как появились наши красивые лбы; их создала новая эра, новые мысли, которые раздули и увеличили череп.
— Может быть, — задумчиво ответил доктор Фантазус. — Но Сократ и Платон, даже Диоген, насколько могу себе это припомнить, имели красивые и высокие лбы.
— Лысые; но у женщин в древности лоб отсутствует.
— Отчасти это верно, так понимали женскую красоту без мысли. Но все-таки не думай, что медали, мозаики, статуи и т. п. памятники, замыкающиеся в определенных, принятых типах, были всей правдой о древности. Я, который там побывал, я видел красивые живые лбы, которым не дал бессмертия ничей резец. Таким было (простите! но что поделать против фактов?) чело матери Нерона, хотя на медальонах оно ничем не выделяется, чело героини Лукреции (какие противоречия!) и матери Гракхов.
— Доктор, доктор! — воскликнул Тит. — Объясни же нам когда-нибудь пожалуйста, что значит эта твоя жизнь в прошлом? Что значит часто повторяемая фраза: "Я там побывал"?
— Что? Что я там побывал действительно! — отвечал старик, стуча палкой о землю и стреляя глазами.
— Но как?
— Отправился душой и был.
— А! Значит, только душой! Мы все там побывали понемногу таким образом.
— О, не та-к! — перебил с улыбкой Фантазус. — Я был иначе… Знаю, — добавил он, подумавши, — что люди считают меня сумасшедшим; пусть говорят на здоровье. Но я вам повторяю, я знаю, что говорю: прошедший мир существует каким был, живет! Я это знаю. Каждый, кто нашел к нему путь, может туда пойти и посмотреть. Ни одно мгновение не кануло в небытие. Что жило, живет, может быть более прочно, более верно, чем то, что еще теперь прорабатывается, и что мы называем нашей жизнью. Пророк заглядывает в будущее, пророк может побывать и в прошлом; так как все, что было, что есть и что будет, можно описать одним только есть. В середине этого неподвижного круга пробегает время, которое с высоты кажется неподвижным, а вблизи — мчащимся. Так мельничное колесо вращается, в своей скорости вращения, достигая почти неподвижности. Но вы меня не поймете! Оставим это! Оставим!
Он заложил палку за спину, опустил голову, и так медленно они шли по направлению к дому доктора. Подошли к базальтовому сфинксу, и доктор с улыбкой указал на него Яну.
— Такие люди, как Батрани, — сказал он, — или, вернее, Бат-рани должен был видеть в сфинксе символ женщины, не так ли?
— Откуда ты это знаешь? — спросил Ян изумленный, чуть ли не с испугом.
— Откуда? Я все знаю, — возразил доктор. — Или, по крайней мере немногого мне не хватает для этого. А сфинкс не есть сила воли женщины. Это символ всей языческой эры. Красивое лицо символизирует понятие красоты, чувство материальной прелести, чувство очертаний и формы; крылья означает поэтическое стремление ввысь этой эпохи, ее философские мечтания; тело животного означает отсутствие духа. Сама фигура, само уродливое соединение двух природ: человеческой и звериной, говорит нам ясно, что ревность делала из человека немного скота. Только с христианства начинается человек — дух. Боги, символы древности, одевались в звериные шкуры, чтобы явиться в соответствующем эпохе одеянии. Эта форма получеловеческая, полузвериная означает также сильную связь первобытных эпох со всей природой. Инстинкт, этот дар, утраченный с развитием разума, привязывал еще человека к груди матери природы, плодородного соска которой он не выпустил из уст до сих пор. Теперь у нас есть разум, но нет уже инстинкта. Правда ведь?
