Мария Сосновских - Переселенцы
А Марианна, наплакавшись в своей горенке, вечером пошла на улицу к подружкам и домой не вернулась… Первой хватилась мать, когда пошла будить дочь доить коров. Похолодев от ужаса, она сказала только что проснувшемуся мужу:
– Отец! Марянка-то ведь все еще с гульбища не вернулась!
– Как? Што? Она не с ума ли сошла?! Утро уж на дворе! Сдурела совсем девка… Ну, я ей покажу – дома сидеть будет! И ты тоже хороша – зачем ее на гулянку отпустила?
– Ну ладно, отец, не ругайся, может, у подружек где ночевала…
– И никаких подружек, никаких ночевок боле! Дома работы столько, а ей хоть бы хны, вот явится – все космы выдеру, и будет дома сидеть до Покрова… А потом за кого хочу, за того и пойдет взамуж!
– Дак ведь ей уже не семнадцать лет – слава Богу, двадцать третий пошел, свой ум полный! На привязи держать ее, что ли? Скоро и сама никуда ходить не будет, старой девой останется…
– Ну, раскудахталась! – только плюнул Петр Васильевич.
Елена Александровна молча вышла в сени, взяла с полки подойник и пошла доить коров.
«Ну где же она? – билась в голове мысль. – Неужто решила бежать из дома, такая тихоня?».
Елена Александровна стала доить, первые тугие струйки молока глухо ударили в дно деревянного подойника, но тревожные мысли не давали покоя. Она еще надеялась, что вот-вот своим легким, неслышным шагом войдет дочь и виновато скажет:
– Ой, мама, проспала я немного! Весной вставать рано так неохота!
И начнет ловко и уверенно доить. Что бы ни делала дочь, в руках у нее все словно кипело. И характер у нее покладистый, в любой семье такую любить будут, с кем хочешь Маряна уживется…
Елена Александровна подоила, пошла в погреб, слила парное молоко, и перед тем, как идти доить других коров, заглянула в дом.
Муж уже ушел в кузницу; Евгения затопила печь и месила квашню. Елена Александровна приоткрыла дверь в горенку, там по-прежнему было пусто, стояла застеленная Марянкина постель…
Подоив всех коров, Елена Александровна стала провожать скотину на выгон и тут увидела лучшую подругу дочери – Анку Прядеину.
– Анюта, подожди!
Анка остановилась, побледнела, лицо ее вытянулось, глаза в испуге расширились. Елена подошла к ней вплотную и почти шепотом спросила:
– Анюта, ты не знаешь, где наша Марьяна? Она дома не ночевала, мы ночь не спали, все иззаботились, где она, не дай Бог, стряслось что-то…
Анка тяжело вздохнула и сказала:
– Не велела она мне говорить-то, да уж ладно, тетя Елена, вам скажу… Уехала она еще вчера… Прямо с гулянки жених ее в Юрмич увез…
– Да как же это?!
– Очень просто… Она еще тогда с ним договорилась, как свататься они приезжали… Сваты-то в ходке уехали, а жених остался; лошадь его ходила до вечера на выгоне, а сам он где-то прятался… Маряна тем временем кошелек одежи наклала да задами к нам принесла – в погребушке мы с ей спрятали кошелек-то. Вечером, как собрались на гулянку, петь да плясать принялись, мы кошель из погреба взяли, задами и гуменниками до ермолаевой бани, да в кусты на берегу Кирги. Жених спрашивает: никто, мол, вас не видел? Никто, отвечаем. Конь-то у его за рекой был, чтоб, значит, по мосту через всю деревню не ехать… Ну, обнялись, поцеловались мы с Марьяной в последний раз, заплакали обе. «Не говори пока, – просит она, – нашим-то. Убегом я решила взамуж идти, давно уж я Андрея люблю… А тятя – против, и теперя какого-то богатого жениха в Тагиле выискал мне! А я ни в жисть не за кого взамуж не пойду, кроме Андрея… Маму вот только шибко мне жалко, да че уж – век с ней жить все равно не придется…».
У ермолаевой-то бани Кирга неглубока, брод там есть; перенес Андрей кошель на ту сторону. Мы за это время простились с Маряной-голубушкой, потом спустились оба они к реке под обрыв, подхватил он ее, ровно перышко, перенес на руках, посадил к себе в седло и ускакали оне…
А я еще постояла на берегу, поплакала, потом для виду на игрища пошла. Девки спрашивают: «Куда ты свою подружку девала?». Чё-то у нее голова заболела, отвечаю, вот я ее домой и отвела…
Прости уж меня, тетя Елена, что я, не желаючи, пособницей ее убега сделалась!
Елена Александровна остолбенела на месте, земля словно уходила у нее из-под ног… Как теперь сказать об этом мужу?! О, Господи! Не миновать скандала…
А Анюта – тоже как на иголках:
– Ой, как боюсь я, тетя Елена, дяди-то Петра! Как узнает он, што мне будет?!
– Да тебе-то што, Аннушка, ни в чем ты не виновата. Если уж задумала она, так и без тебя бы убежала…
И Елена Александровна в тревоге пошла домой. Стала процеживать молоко, и тут уж дала полную волю слезам: на душе было так тяжело, словно она похоронила свою единственную дочь…
Да и сама она бы ушла, куда глаза глядят: так ей опротивело все в этом богатом, но постылом доме, где с утра до ночи все гнут да гнут спину… Да и сын Петра Васильевича Иван характером весь в отца. И уж об отцовском капитале всерьез подумывает…
Когда Иван с женой подслушали разговор отца с матерью и узнали, что Марианны нет дома, Иван смекнул, в чем дело, и в душе обрадовался: если Маряна ушла взамуж убегом, то, как пить дать, отец рассердится и откажет ей с приданым, и он, Иван, станет единственным наследником отцова богатства. Дождавшись, когда Петр Васильевич и Елена Александровна ушли из дома, он поскорее велел жене собрать завтрак. Евгения язвительно бросила:
– Уж подождал бы ты, Ваня, тятеньку-то! Хотя долго ждать придется: ведь не возвернется Маряна домой, дак искать надо будет!
– Нет уж, – отрезал Иван, – пусть они сами ищут, а я поеду на заимку – пары пахать! Сенокос скоро, а у нас паров пахать еще эвон сколько! Некогда мне беглых девок ловить… Уж давно она не маленька, двадцать три скоро будет… А ты помалкивай, не встревай в это дело – без тебя разберутся! Она убежала, ей и ответ держать, а мы тут ни при чем!
Вдоволь наплакавшись, Елена Александровна немного успокоилась и пошла в дом. Евгения садила в печь хлебы, косо ехидно поглядывая на свекровь, но ничего не спрашивала. «Так вам и надо, пусть треплют по деревне, что у Елпановых дочка из дому сбежала… Вот позорище-то будет на всю округу! Молодец Маряха, что убежала, а то уж совсем папаша затиранил всех каторжной работой. Да еще жениха дочери откопал – плешивого старого черта! Все кожилится, штобы все только по его нраву было, штоб каждый под его дудку плясал, а он только деньги в сундук себе загребал!».
Евгения выглянула в окно кухни: свекор зашел в ограду и тяжелой походкой направился к крыльцу.
«Ид-е-ет, черт горбоносый, опять, поди, придираться будет!». Петр Васильевич вошел в избу, мало нагнувшись в низком притворе, задел картузом за притолоку, рассердился и с порога начал:
– Ну, явилась беглянка-то?
Елена Александровна, бледная, с заплаканными глазами, виновато отвела взгляд:
– Нет, не явилась покуда…
– Да она прятаться надумала, што ли?! Али со вчерашними сватами сбежала?
– Может, и с ними, – неуверенно ответила Елена Александровна. – Ты бы, отец, успокоился… Че уж теперь поделаешь, видно, любит она Андрея-то!
– Вот я покажу ей любовь! И тому, кто чужих невест сманивать горазд, достанется! Не могло, мать, такого быть, чтобы она своею волею поехала, не могла она, такая тихоня и смиренница, меня ослушаться! Нет! Нет!.. Едем сейчас же отбирать Маряну… Привезу и затворю в малухе на замок!
Елена Александровна упала головой на кровать и плакала навзрыд. Евгения, как ни в чем не бывало, гремела в кухне чугунами да ухватами… Петр Васильевич ринулся в кухню:
– А Иван твой где?
– На заимке, пахать уехал давно уж…
Петр побежал было к выходу, но, видно, передумал и вернулся.
– Мать, дай мне чистую рубаху и праздничный кафтан!
Елена Александровна достала все нужное и опять легла, сотрясаясь от рыданий.
Наскоро одевшись, Петр Васильевич запряг лошадь в легкие дрожки. По деревне он ехал, словно крадучись, почти шагом, чтобы меньше обращать на себя внимания, и зло глядя на окна домов.
«Ишь ведь, неработь! Сразу по три да четыре рожи в окна уставились… Вот узнают про Маряну-то, дак начнут зубы скалить… Ну, погоди ты у меня, родима дочь Маремьяна Петровна! Ужо я тебе покажу, как из родительского дома убегать… Новые сыромятные вожжи все об тебя исхлещу! Исхлещу и в малуху запру до самого Покрова, а там за Зыкина Дмитрия взамуж отдам… Я тебе покажу, как против отцовой воли идти!».
На заимке никого из мужиков не оказалось, только работница Устинья, жена Лазарева, ткала холсты да дочка лазаревская Дуняшка собирала гусей – гнать их пастись на речку Осиновку.
Устинья встала из-за кросен, поклонилась:
– Доброго здоровья, Петр Васильевич! Мужики-то у Кривого логу нынче большое поле пашут, я сейчас Дуняшку за ними пошлю, а вы пообедайте пока…
– Нет, я сам к ним поеду, а поесть – пожалуй, собери, да поскорей только!
