Мичо Каламата - Под властью пугала
– Совершенно верно, – поддержал Вехби-эфенди. – Надо раз и навсегда сдать в музей эти живые трупы, этих заплесневевших типов, которые повинны во всех бедах Албании.
– Прошу без оскорблений, – обиделся супруг полной дамы.
– Господа, не забывайте, что мы собрались по случаю торжественного события, а посему давайте еще раз поднимем бокалы за новобрачных! – И Нуредин-бей снова встал с бокалом в руке.
Все выпили, и спор утих. Согласие было восстановлено.
– Судя по всему, дебаты закончились, – заметил приятель молодого писателя.
– Я так и не понял, в чем они несогласны друг с другом? – сказал другой.
– А с чего ты взял, что несогласны? – спросил молодой писатель.
– Из-за чего же тогда сыр-бор?
– Из-за кости – кому достанется.
Ужин кончился глубокой ночью. Ферид-бей, хотя немало выпил, держался на ногах вполне устойчиво.
– Давай попрощаемся, – протянул он руку молодому писателю, проходя мимо него. – Хотя мы и расходимся во взглядах, это не значит, что мы против друг друга. Пусть гомеровские герои служат нам примером – они бранились и снова сходились как ни в чем не бывало. У тебя, молодой человек, закваска настоящего плута, и, помяни мое слово, ты или станешь большим человеком, или окажешься в тюрьме за какую-нибудь проделку.
– Скорее всего, за свой язычок, – сказал Нуредин-бей.
– Почему же?
– Да потому, что я не желаю идти против совести и чести, – ответил им молодой писатель.
VI
Атмосфера праздника проникла даже в стены тюрьмы. Ахмет Зогу и в самом деле не объявил амнистии, что еще сильнее озлобило заключенных, клявших его на чем свет стоит. Но кто-то прислал в тюрьму подаяние: жареного мяса, муки и сахару, так что в день бракосочетания заключенные наелись досыта. Некоторые даже шутили, что-де и они попробовали угощения со стола его высокого величества. Вечером сквозь зарешеченные окна смотрели фейерверк, слушали галдеж на улицах, где маршировали строем учащиеся тиранских школ, – потом разошлись по своим камерам, и в тюрьме воцарилась будничная тишина.
Около полуночи в камере Лёни вдруг услышал стоны и крики деда Ндони, все повскакали и сгрудились около несчастного старика. Тот кричал от боли, скорчившись и прижав руки к животу.
– Помогите, умираю!
– Что с тобой, дед Ндони?
– Живот скрутило! Ох!
– Может, объелся?
– В рот ничего не брал! Ох, я несчастный!
– Он и вправду ничего не ел, – вспомнил Тими. – Даже не притронулся, ему уже тогда было невмоготу. Я его спросил, почему не ест, а он мне в ответ: "Живот болит". Я ему говорю: "Нашел время болеть животом". А он мне говорит: "Как раз по праздникам у бедняков и болит живот".
– Надо бы сообщить начальству, – предложил Рамазан.
– А что оно сделает, начальство-то?
– Доктора позовет.
– Верно, сходите кто-нибудь, скажите начальнику, – распорядился Хайдар.
Ильяз из Скрапара направился к двери и на пороге столкнулся с Хаки, Хамди и адвокатом.
– Что случилось?
– Дед Ндони.
Адвокат подошел к больному и стал ощупывать у него живот.
– Где у тебя болит, дед Ндони? Тут? Тут?
– Тут! – вскрикнул дед Ндони.
– Кажется, у него аппендицит, – хмуро сказал адвокат. – Его надо срочно в больницу.
– Ильяз пошел к надзирателю.
– Вот он идет.
Надзиратель, взглянув на больного, спросил:
– В чем дело?
– Ты что, не видишь?
– Объелся. Дорвался до мяса. Жрут как свиньи, а потом орут, что живот болит.
– Ты это брось! – сказал адвокат. – Отправляй его в больницу.
– Без разрешения начальника нельзя.
– Сообщи начальнику.
– А где я его найду?
– Дома.
Надзиратель передернул плечами.
– Слушай, позвони в больницу, пусть пришлют врача, – сказал Хаки.
– Не знаю… Утром позвоним.
– Утром будет поздно.
– Иди делай, что тебе говорят, – приказал Хайдар.
– А что сказать?
– Скажи, лопнул аппендикс.
– Апанди… апандри…
– Скажи слепая кишка, – перебил его адвокат.
Надзиратель, кивнув, лениво и неохотно пошел.
Хамди с Ильязом остались дожидаться у входной двери. Через час надзиратель воротился и сообщил, что в больнице нет сейчас ни одного врача. Все на вечере в городском управлении.
– Как же так! – возмутился Хамди. – Должен быть дежурный врач! Скажи, пусть позовут дежурного врача!
Спустя еще два часа из больницы сообщили, что дежурный врач прийти не может. Он с медсестрами выпил лишнего за здравие королевской четы и был отправлен домой.
Дед Ндони умер под утро.
Все в бессилии наблюдали, как он дернулся в последний раз, пробормотав сквозь слезы:
– Бедные мои дети! О господи, что с ними будет?
Хайдар сложил ему руки на груди и, вытащив из-за пояса большой платок, подвязал челюсть. Второй платок он взял у Рамазана и связал им ноги мертвеца.
Заключенные постояли некоторое время молча.
– Бедный дед Ндони! Такой был смирный.
– Хороший был человек.
– Сколько у него детей?
– Семеро.
– Так много!
– И что же с ними теперь будет?
На этот вопрос не мог ответить никто.
К обеду появилось двое надзирателей с носилками. Они наклонились, чтобы поднять покойника за ноги и за руки и швырнуть на носилки, но Хайдар остановил их. Он постелил на носилки старую бурку деда Ндони и сделал знак Лёни. Вдвоем они осторожно, словно боялись причинить ему боль, опустили тело на носилки. Хайдар стянул со своей постели серое солдатское одеяло, и накрыл покойника.
– Давайте, друзья, проводим деда Ндони, – предложил Хаки.
Он, Хайдар и еще двое заключенных подняли носилки на плечи и пошли.
В камере собрались почти все заключенные тюрьмы. Они расступились, давая дорогу, и молча двинулись следом за носилками.
Шли медленно, словно стараясь отдалить момент расставания со стариком; носилки несли поочередно.
У выхода остановились, ожидая надзирателей, еле пробравшихся сквозь молчаливую толпу. Дверь открылась, надзиратели взяли носилки.
Дед Ндони вышел наконец из тюрьмы.
Заключенные молча разошлись по камерам. Говорить не хотелось. Как знать, может, и им суждено выйти из тюрьмы так же?
Лёни в тот день было очень тоскливо. Хаки, хотя и заметил это, не пытался по своему обыкновению отвлечь его. Он и сам сидел понурившись.
– Бедный дед Ндони! – проговорил Тими. – Ему всего два месяца оставалось.
– Правда? Как жаль! – сказал адвокат.
– Он дождаться не мог, все дни считал. Еще два месяца, говорит, и вернусь к ребятишкам. Скучал по ним – страсть.
– Странная штука жизнь, – в раздумье проговорил адвокат. – Ее начинаешь по-настоящему ценить, только когда сталкиваешься со смертью. Увидишь смерть и спрашиваешь себя, что же такое жизнь? Откуда ты пришел и куда уйдешь? А когда все идет своим чередом, так об этом не думаешь.
– Просто жизнь сильнее смерти.
– Жизнь всеобъемлюща, смерть лишь ее составная часть.
– Перед лицом смерти мы понимаем цену жизни, а в неволе – цену свободы.
– Все относительно, – проговорил Хаки. – Что такое свобода? Для нас свобода – выход из тюрьмы, а для тех, кто на воле…
– Свобода – понятие философское, – сказал адвокат, – она и не может быть одинаковой для всех.
– В том-то и беда, что философские определения свободы слишком заумны, непонятны. Их при желании можно истолковать и так и этак. Недаром тираны громче всех кричат о свободе.
– Говорят, что философией можно заниматься лишь на сытый желудок. По-моему, это не так. Размышлять о смысле существования как раз и любят больше всего бедолаги, неудовлетворенные жизнью. Вот мы, например, много ли думали о том, что такое свобода, пока не оказались за решеткой?
Хаки пожал плечами. Адвокат рассуждал:
– В былые времена люди, стремясь сосредоточиться на духовном, трансцендентном, постились, уходили в пустыню, уединялись в пещерах, умерщвляли плоть… Сейчас утверждают противоположное – мыслить об отвлеченных предметах способен лишь человек сытый и обеспеченный всем необходимым. А по-моему, и то и другое ерунда. Первые, намучившись, приходят к выводу, что жизнь не стоит и грота, а вторые, даже не вкусив жизни как следует, тоже объявляют, что она ничего не стоит.
– Конечно, не стоит мучиться, чтобы прийти в конце концов к неверному выводу, – сказал Хаки. – Поэтому я пустынников не одобряю, но и современных философов тоже, и все-таки второй путь вернее, ведь так?
– Опять в философию ударились? – вмешался Хамди.
– У нас в деревне был один ученый, – начал Тими. – Звали его Козма. В Афинах учился. Умный был, ничего не скажешь. Так вот он каждую недолго ходил на кладбище. Придет, сядет и сидит там часа два. "И чего ты, Козма, ходишь на кладбище? – спрашивают люди. – Ведь у тебя там никто из родственников не похоронен". – "Неважно, – отвечает, – человеку полезно иногда посидеть на кладбище, о смерти подумать. Это делает его лучше, очищает от скверны".
