Алексей Шеметов - Искупление: Повесть о Петре Кропоткине
И он начал стучать, поглядывая на алфавитную таблицу, как ребенком когда-то поглядывал на строки нот, впервые посаженный матерью к роялю.
Ему понадобилось, наверное, больше двух минут, чтоб отстучать вопрос из двух коротких слов. Она, понимая, как трудно ему читать звуки, очень медленно простучала ответ: «Платонова». И так же медленно спросила: «А вы кто?» Он долго, ошибаясь и начиная снова, отстукивал свою фамилию. Потом долго слушал, записывая отбиваемые ею буквы. Наконец прочел: «Много о вас слышала, рада была бы видеть».
Назавтра они перестукивались успешнее, быстрее. Платонова, революционерка-одиночка, как она себя аттестовала, не входила ни в какие кружки, но знала многих из тех, кого называли теперь народниками. Тысячи молодых людей и девушек, сообщала она, ушли позапрошлой весной в деревни (неужто тысячи?!). Их второй год вылавливают, но всех выловить не могут.
Платонова передала секрет бестужевского телеграфа не только Кропоткину, но и другому боковому соседу, и нижнему. И ожили окрестные казематы. Со всех сторон доносился перестук. Часовые то и дело открывали дверные форточки и кричали: «Не стучать!», «Прекратить!» Но арестанты не унимались, стучали в стены, в пол, стучали ногами, кулаками, не прибегая почему-то к способу Платоновой, хотя войлок можно было продырявить и стучать чем-нибудь по стенному камню, например, узким концом ложки. Карандашей-то, конечно, никто из арестантов, кроме Кропоткина, не имел. Платонова пользовалась палочкой, которую она ухитрилась как-то пронести в каземат.
Ее поймали на перестукивании в первый же день. Часовой несколько раз кричал на нее через дверное окошко, потом доложил начальству. Прибежал, звеня шпорами, офицер. Открыл ее дверь и начал отчитывать нарушительницу порядка. «Я вовсе не перестукивалась, — сказала она, и Кропоткин услышал ее голос, спокойный, приятный, исполненный женственности. — Я просила позвать унтер-офицера, — продолжала она, — а часовой отказался, тогда я стала тихонько стучать, чтоб он подошел». Офицер закрыл ее дверь и отчитал часового, приказав ему не вызывать по пустякам начальство.
На Платонову больше не кричали, и она продолжала неутомимо стучать, как дятел.
Кропоткин перестукивался с ней и все успешнее совершенствовался в технике декабристского телеграфа. Он уже не пользовался алфавитной таблицей. Месяц спустя он, как и она, стучал и слушал, не считая ударов, а воспринимая ритмический образ каждой буквы. Их стуковой разговор приближался по темпу к обычному, голосовому. Прожив почти полтора года в безмолвии, Кропоткин готов был говорить с ней с утра до ночи, но она однажды сказала, что запрещает себе отнимать у него много времени и будет говорить с ним один час в сутки, пока он не закончит свой труд, имеющий такое большое научное значение. Вот как! Его ограничивали. Однако он не обиделся, поняв, что Платонова ценит его труд, как может ценить только близкая женщина — сестра или жена. До сих пор его подогревали в работе лишь деловые записки Полякова, а теперь явилась подруга, которая искренне интересуется его «Исследованием» и наблюдает, как оно движется. И он стал работать с утра до заката солнца, прерываясь только на время еды, прогулки и часового разговора. Он забыл потом даже свои версты. Тогда Платонова (она почему-то не называла своего имени) забеспокоилась и стала просить, чтоб он поберег свое здоровье, пощадил зрение, поменьше писал и читал во мгле каземата. «Хорошо, — согласился он, — я опять буду ходить семь верст в день». — «И побольше говорите со мной, — попросила она, — мне легче будет коротать время, от чтения я устала». Кропоткин рад был облегчить ее тюремную жизнь, но он успел так втянуться в работу, что с трудом от нее отрывался. И все-таки частенько покидал столик, подходил к стене и принимался стучать.
Иногда он стучался в соседний каземат, однако в том пребывал какой-то замкнутый арестант, в разговор не вступающий, но однажды там объявился (о чудо!) Анатолий Сердюков. И Кропоткин надолго прильнул к стене друга. Дня три он почти непрерывно перестукивался с Анатолием, совсем отступившись от работы и лишь на несколько минут подходя к стене соседки. Платонова стала ревновать его, а когда он рассказал о былых делах Сердюкова и объяснил, что теперь тот в тяжелом душевном состоянии, она встревожилась и даже прогнала собеседника от своей стены. «Идите к другу, успокаивайте его, передайте мой дружеский поцелуй».
Анатолий несколько раз попадал в тюрьму, однако выходил и с пущим рвением брался за дело, то и дело повторяя излюбленное: «Наши войска наступают!» Ныне же, просидев полтора года в могильных казематах, он почувствовал, что ему, человеку кипуче-деятельному, к делам больше не вернуться. Впал в смертельную тоску и отчаяние. Но, перестукиваясь с другом, а через него общаясь с Платоновой, он постепенно приходил в себя. И постепенно все уравновешивалось. Кропоткин с одинаковым радушием говорил с Анатолием и Платоновой, умеренно работал, находил время для чтения и проходил ежедневно семь верст, к чему побуждал и соседей.
Так они прожили осень и зиму. Но в марте их разлучили. Дело выловленных народных пропагандистов подходило, видимо, к суду. Из крепости многих перевезли на Шпалерную улицу, в огромный квадратный (со внутренним двором) дом предварительного заключения, выстроенный по образцам французских тюрем. Предварилка примыкала к зданию окружного суда, соединяясь с ним подземным ходом.
Кропоткина ввели в один из боковых коридоров, и он увидел четыре яруса железных балконов, а за их перилами — ряды дверей. Его провели по железной лестнице во второй ярус и заперли в камере. Он осмотрелся. Камера узка и коротка, четыре шага по диагонали. Не расшагаешься. Потолок низок. Теснота. Но цивилизация. Водопровод, умывальная и клозетная раковины. «Мебель» навечно прикреплена к стенам. Железная кровать — откидная, столик и сиденье — на кронштейнах. Паровая печка-труба. Жара, духота. Он снял сюртук (здесь его оставили в своей одежде), прошелся несколько раз из угла в угол, и соседи, как только услышали его шаги, начали стучать ему со всех сторон — сверху, снизу и в боковые стены. Он вступил в разговор с ними, и его засыпали новостями.
Он говорил до позднего вечера и лег спать на откидную кровать с надеждой на лучшую жизнь. Но ведь надвигается суд, вдруг вспомнил он. Что ждет впереди? Ясно, каторга. Рабочие на допросах держались, оказывается, мужественно, учителей не выдавали. Только Тарасов предал. Ну, еще двое-трое проболтались — без умысла, по слабости. А вот студент Низовкин выдал всех, всех, кого знал в обществе. Не обошел и Бородина — Кропоткина. Нет, от обвинения в «преступной пропаганде» не уйти. Но главное — программная записка. Хотя на допросе он отказался от авторства, заявил, что списал с какого-то эмигрантского сочинения, но никто этому не поверит. Что ж, на каторгу так на каторгу. На Кару, куда посылают политических. Видел эту обитель кандальников путешественником, теперь пойдет туда каторжником. Занимаясь в Чите реформой карательных учреждений, не думал, что старался улучшить и свое будущее положение. Напрасны были старания: читинские проекты мертво лежат где-то в архивных пластах… Послали бы в ссылку, удалось бы, может быть, встретиться с братом. Нет, ссылкой не отделаться, с Сашей не встретиться. Саша, родной, любимый, помнишь ли, о чем мечтали мы в те летние ночи, сидя в обнимку за столом в людской?
Александр не мог не помнить те ночи. Когда младший брат поступил в Пажеский корпус, старший, московский кадет, стал ему помогать в постижении наук. Они почти ежедневно писали друг другу. Математика и физика, философия Канта и Спенсера, политэкономия Сея, теория биологической эволюции Рулье, поэзия Лермонтова и Некрасова, проза Тургенева, Герцена и Чернышевского — таковы были темы их эпистолярных дискуссий. Писали они и о своем будущем — служении народу. Потом Петр приехал на каникулы, и Александр, нарушая строжайшее запрещение начальства и отца отлучаться из Кадетского корпуса, прибегал ночами из Лефортова в Старую Конюшенную. Батюшка каждый вечер принимал в доме гостей. Братья тайно встречались в людской и до рассвета сидели в закутке под бдительной охраной сочувствующих слуг. Разговор мог длиться бесконечно. Тиран второй год лежал в Петропавловском соборе, царствовал его сын, и братья Кропоткины ждали от него освобождения крестьян и великой социальной реформы. Мечта открывала им широкий путь деятельности. И вот один — в ссылке, другой ждет каторгу, временно пребывая в предварилке.
…Предварилка жила шумно. На железных балконах непрестанно гремели шаги. В камерах ни на минуту не прекращался гулкий перестук. Арестанты перекликались через раковины и канализационные трубы. То одного заключенного, то другого вызывали на свидания. Жить тут можно было легче, чем в крепости. Но Кропоткин стал быстро сникать. Именно здесь и теперь, с наступлением весны, на него навалилась всей тяжестью цинга, в течение двух лет крадучись к нему подбиравшаяся в темном и мрачном каземате. День ото дня он терял силы, а с потерей сил падал и духом. Тосковал по Платоновой и Анатолию, с которыми его разлучили. Угнетали его и вести о следственном деле. Оказывается, готовился грандиозный Большой процесс, объединяющий всех арестованных народных пропагандистов. К дознанию привлечено уже больше тысячи свидетелей и не меньше четырехсот обвиняемых. За два года многие арестанты умерли или сошли с ума. Умер в тюремной больнице Гриша Крылов, схваченный в Нижнем Новгороде. Не далась ему судьба Шовеля, не дожил он до Учредительного собрания.
