Валентин Пикуль - На задворках Великой империи. Книга первая: Плевелы
Уренск переживал «бум», зашевелились денежки, но от этого «бума» нечем было дышать в городе, и Мышецкий с неудовольствием выговаривал Борисяку:
– Савва Кириллыч, это уж ваша забота. Необходимо что-то предпринять. Мне еще говорят – откуда берется холера? Так вот она и копится в подобных салганах.
Борисяк оправдывался:
– Ну а что я могу поделать, князь? Сам знаю… Не поджигать же мне эти салганы!
– А кому принадлежат они?
– Разве узнаешь! Тут, в нашем Уренске, все так переплелось, что отец родного сына не узнает…
– Но есть же санитарные меры?
– Только огнем можно уничтожить эту заразу…
Мышецкого навестил владелец «Аквариума» – Бабакай-бек Наврузович. Вице-губернатор в удивлении выгнул плечи:
– Что привело вас ко мне, сударь?
Ресторатор выложил перед ним пачку неоплаченных счетов: шампанское, разбитое зеркало, облеванная лестница, две арфистки за одну ночь, цыганские песни…
Мышецкий отбросил от себя шпаргалку:
– Что-то я не понимаю вас, Бабакай Наврузович. Я зеркал не бил и вульгарными арфистками не интересуюсь!
– Да нет, ваш сиятельств. Это господин Чесноков набрал в долг. А счет, говорит, пиши на губернатора. Кричал, что он человек казенный, государственный…
Так-то вот Сергей Яковлевич узнал, что в городе появился палач – Шурка Чесноков.
– Хорошо, Бабакай Наврузович, я передам жандармам…
Он пригляделся к сытенькому татарину и заметил на лацкане его пиджака значок. Довольно-таки примечательный: червленая куница, словно сбежавшая с уренского герба, терзала когтями какое-то заморское чудо-юдо.
– Вас можно поздравить, – ухмыльнулся Мышецкий. – Вы тоже записались в уренские патриоты?
– Благодарим, ваш сиятельств, – поклонился Бабакай Наврузович. – Теперь и я вступил в истинно русские люди…
Сергей Яковлевич показал на значок:
– Кого же это вы попираете с помощью куницы?
– Гидру революции.
– Ну-ну! И то дело…
Он выслал ресторатора за двери. «Что ж, Кобзев оказался прав: если Атрыганьев принял в свой союз истинно русских людей этого татарина, то почему бы не принять ему и немцев, как сделал это граф Коновницын в Одессе?»
Мышецкий стал звонить в жандармское управление, вызвал на разговор полковника Сущева-Ракусу:
– Аристид Карпович, усмирите своего душегуба. У меня здесь был со счетами Бабакай Наврузович. Оказывается, ваш. Шурка успел уже нажрать, напить и набить на сто восемнадцать рублей с копейками.
– Ах Шурка? Так он же дитя природы. Что возьмешь с подлого? Пришлите счета – мы оплатим.
Сергей Яковлевич спросил о приговоре:
– Симон Гераклович подписал?
И с другого конца города вздохнул Сущев-Ракуса:
– Нет…
Шурку Чеснокова заточили в одну из камер при жандармском управлении. Там он и высиживал теперь – в ожидании, когда Влахопулов утвердит приговор.
Чиколини предупреждал Мышецкого:
– Ваше сиятельство, я полюбил вас и потому прошу: не вздумайте подмахнуть за его превосходительство. Ни за какие коржики, князь!
– А что?
Бруно Иванович ответил уклончиво:
– А вот, ваше сиятельство, бомба – не пуля. Разорвет так, что одни только ордена и останутся.
– Хм… Выходит, – подхватил Мышецкий, – вам, Чиколини, предстоит собирать ордена после Симона Геракловича?
– Что вы, князь, что вы! – закрестился полицмейстер. – Разве же я что сказал такое? И не подумаю… Я зла никому не желаю. Только его превосходительство-то скоро – ту-ту, уедет. А вы останетесь…
В один из дней Мышецкий явился в кабинет к Влахопулову.
– Симон Гераклович, – сказал он, – может быть, действительно, лучше не откладывать приговора? На поверхности губернии все спокойно, но в преисподней, кажется, стало накаляться…
Губернатор посмотрел на него почти с презрением.
– А вам-то, молодой человек, – ответил он, – должно быть особенно стыдно!
Мышецкий выскочил как ошпаренный.
Но, с другой стороны, он понимал и жандарма: вино-то Аристид Карпович разлил, но выпить ему не давали, – очень неприятное положение. Угрозы через листовки продолжали сыпаться. Прокламации сделались притчею во языцех, их клеили уже на заборах, и однажды Сергей Яковлевич слышал, как на Петуховке распевали:
А я шла, шла, шла —
прокламацию нашла:
не пилося мне, не елось —
прочитать хотелось…
– О чем он думает, эта старая скважина? – ругался Сущев-Ракуса. – Весь город хохочет. Люди ведь понимают так, что Влахопулов просто боится… Вы не думайте, Сергей Яковлевич, в губернии все знают. Больше нас знают: и про неудачную экспроприацию, и о прочих шашнях тоже…
«На что он намекает?» – подумал Мышецкий, но смолчал.
Относительно любовных шашней сестры в городе, конечно, уже догадывались. Но вскоре Сергей Яковлевич и сам допустил одну ошибку. Случилось это не на службе, а дома. Однажды, когда на улице шел проливной дождь, к нему постучалась Сана, разряженная в пух и перья.
– Ты куда это собралась, Сана?
Кормилица рассказала, что ее пригласили крестить младенца у брандмайора, и попросила:
– Сергей Яковлевич, дайте мне вашу коляску?
Сана вообще никогда не смущалась в общении со своими господами, и эта просьба прозвучала в ее устах вполне законно. Действительно, на улице – дождь…
– Конечно же, Сана, – разрешил Мышецкий. – Возьми!
Он с удовольствием пронаблюдал, как выкатилась из ворот коляска, как отдал честь городовой, как скинул кто-то шапку. Впрочем, и городовой и прохожий сразу поймали себя на ошибке, но Сергею Яковлевичу стало смешно.
Он прошел к Алисе и сказал:
– Ты бы только видела, дорогая, какой великолепный выезд имела сейчас наша Сана. А как величаво держится!
– Разве она поехала в нашей коляске? – забеспокоилась жена. – Но как ты мог позволить?
– А почему бы и нет? Не шлепать же ей под дождем.
– Не забывай, однако, – напомнила Алиса Готлибовна, – в этой коляске выезжаю и я, жена вице-губернатора. И ты подумай, Serge, что скажут в губернии?..
И губерния сказала: по Уренску, как-то исподволь, пошли нехорошие слухи. Сана была причислена к фавориткам. Местное жулье, вроде Паскаля, уже пыталось воспользоваться ее мнимым положением. С черного хода потекли на имя Саны подношения: куски шелка, кульки с изюмом, дешевые украшения.
Сана оказалась порядочной женщиной: сама рассказала Мышецкому, что о ней стали думать, и предъявила набор подарков, при виде которых князя бросило в дрожь.
– Ну, милая Сана, – сказал он, – ты тогда хорошо прокатилась… А я здорово пролиберальничал!
Вскоре при встрече с Конкордией Ивановной Мышецкий почувствовал какое-то недовольство, выраженное на скупо поджатых губках уренской красавицы. На прощание Монахтина погрозила ему пальчиком:
– А вы озорник, князь. Шалите?
Потом появилась Додо и с лихвой добавила в эту глупую историю перцу.
– Сережка, – выговорила она по-родственному, – ты ведешь себя неприлично. Зачем ты выставил напоказ свою связь с этой деревенской бабой?
– Опомнись, Додо! – убеждал ее Сергей Яковлевич, клятвенно складывая руки. – Какая баба? У меня и помыслов нет о Сане.
– Ну, не знаю, – отозвалась сестра задумчиво. – Неужели ты весь в меня? Мог бы ограничиться и госпожой Монахтиной!
– Да о чем ты? – затравленно огляделся Мышецкий. – Почему я должен следовать этой скотской традиции? Я не имею с Конкордией Ивановной никаких отношений!
– Но ты же бываешь у нее? Так кто же тебе поверит? Эта дама состоит при губернском управлении для вполне определенных обязанностей…
Сергей Яковлевич стал мучиться – тяжело, без лишних слов, безысходно. Сидел в кресле, обхватив голову, и качался.
– Какая подлость, – стонал он, – какая грязь… И меня уже в нее обмакнули. А что будет, если дойдет до Алисы?
– Не торопись, – утешила Додо. – Жена всегда узнает последней…
Кое-как собрался Мышецкий с силами, пошел на службу.
Увидел Сущева-Ракусу и подумал: «Боже, до чего мне все надоело… В отставку подать, что ли?»
– Ну, как? – спросил машинально. – Его превосходительство подписал?
Грозно ответил полковник:
– Подпишет… Я спущу на него такого кобеля с цепи, что он не отвертится. Мне это надоело.
– Кого же именно? – полюбопытствовал Мышецкий.
– Вам скажу, – признался Сущев-Ракуса. – Одному только вам. По дружбе… Сейчас еду к Конкордии Ивановне, она уже науськанная. Дело знает!
– Желаю успеха, – отозвался Сергей Яковлевич равнодушно.
Вечером видели Монахтину, которая проезжала по городу со скорбным лицом, одетая во все черное; в руке она держала, выставив напоказ, молитвенник в роскошном переплете. Лошади развернули фаэтон на углу Пушкинской и покатили в сторону монастырского подворья.
– Все ясно, – догадался Мышецкий. – Поехала снимать цепь с кобеля…
На следующий день он спросил жандарма:
– Скажите, полковник, сколько вы ей дали?
Аристид Карпович крутанул смоляной кончик уса:
