Вероника Тутенко - Дар кариатид
Слишком аккуратно расправлены складки прозрачных светло-синих занавесок.
Слишком картинно раскрыт на белоснежной подушке журнал, как будто вот-вот вернется хозяин комнаты и продолжит его читать.
Это ожидание возращения достигло наивысшего напряжения в черно-белом портрете. В мгновении, по-видимому, случайно запечатленному фотографом, каким-то непостижимым образом сошлись прошлое, настоящее и будущее.
В этой комнате Берта вымыла окно сама быстро и тщательно.
Жестом приказала Нине вынести на улицу темно-синий половичок проветриться на веревке.
Эту дверь Берта закрыла так бережно, как будто боялась кого-то разбудить.
В последней комнате на первом этаже не было даже кровати. Но почти во всю длину небольшого помещения распластался, как грозное ленивое животное, черный кожаный диван.
Стену украшали только ружье и сабля. По-видимому, в доме относились с особым уважением к оружию.
А над диваном величественно раскинулись, как ветви экзотических деревьев, оленьи рога.
Берта передала Нине ведерко и лоскутки. Поставила блюдце с мелом на подоконник. Из кухни потянулся горьковатый запах гари.
— Entenbraten (Жаркое)! — всплеснула руками хозяйка и метнулась на дымный аромат пригоревшего жаркого.
Близилось время обеда.
Нина принялась натирать окно.
Вскоре оно блестело, как новое зеркало или как гладь озера возле таинственного черного замка. С кухни доносились голоса. Пришел хозяин на обед. Шрайбер что-то весело рассказывал домочадцам. Рассказ перебил заливистый смех, принадлежавший, по всей видимости, дочери лесника.
Хозяйка все не приходила, и девочка осторожно присела на край дивана. Но легкие шаги Берты тут же заставили девочку подскочить.
— Komm, — махнула рукой немка, приглашая Нину следовать с ведром за ней наверх.
Комнаты на втором этаже были менее аскетическими, чем помещения внизу, не считая, разумеется, зала.
В первой любому сразу же становилось ясно, что здесь живет девочка или юная девушка. Всё здесь было плюшевым, воздушно-голубым, карамельно-розовым.
На шкафчике смотрела в пустоту безразличным голубым взглядом белокурая кукла.
Её голубой наряд, и платье, и шляпка, были тщательно накрахмалены. Наверное, красавицу давно не брали в руки, и она уже долгое время служит лишь украшением интерьера, сувениром на память о стране, где фантазии и игры реальнее действительности.
Воспоминания о затерявшемся где-то, случайно забытом в снегу, перемешенном с пеплом и кровью, детстве вдруг спутали мысли Нины.
Беззаботное прошлое смотрело на нее стеклянным голубым взглядом.
Роза. Ее звали Роза. Розовым облаком взметнулись воспоминания о счастливых днях в комнате с кремовыми шторами на окнах, когда не было смерти, а была и радость, и елка, и кукла в воздушном розовом платье.
Неужели это было?
Нина с удивлением заметила, что стала такой взрослой, что куклы с голубыми глазами не вызывают в ее сердце ничего, кроме щемящей тоски по чему-то безвременно и безвозвратно ушедшему.
Но главным предметом в интерьере комнаты была не кукла.
Черным полированным блеском завораживало раскрытое пианино, глянцево улыбалось клавиатурой.
Берта пробежала чистой влажной тряпкой по клавишам, и пианино нестройно застонало.
На пюпитре пианистку ждали раскрытые ноты. На крышке пианино торжественно и изящно тянулись нерасплавленными фитильками из серебряного подсвечника к белоснежному потолку золотисто-карамельные свечи. Рядом обмяк рыжий плюшевый медвежонок.
Все в этой комнате выбивалось из уютной и чопорной атмосферы дома, как будто своенравный весенний ветер мимоходом ворвался в окно, чтобы устроить вокруг весёлый беспорядок.
Нина живо представила хозяйку комнаты — совсем юную, легкую, воздушную и мечтательную.
На кровать небрежно наброшено легкое розовое покрывало. Дверца тумбочки у кровати неплотно закрыта и из-за нее виден разноцветный ворох носочков и гольфиков.
В углу распахнут шкафчик с аккуратно развешанными платьями и босоножками, составленными в разноцветный ряд внизу на полочке.
Берта обреченно вздохнула (беспорядок в комнате дочери ей явно досаждал) и принялась закрывать дверцы.
Жестом немка приказала Нине поставить ведро на пол. Еще раз критически осмотрела комнату, поправила покрывало и, по-видимому, осталась вполне довольна хотя бы относительным порядком.
Берта снова на всякий случай повторила, чтобы Нина вымыла стекла и в этой комнате, потом показала длинными тонкими пальцами на голубую ковровую дорожку.
— Vergiβ nicht. (Не забудь.)
Девочка кивнула.
— Kommen wir, (Пойдем) — Берта торопливо махнула рукой. Она спешила показать узнице оставшиеся комнаты и вернуться к своим обязанностям на кухне.
Две другие смежные комнаты были отделены друг от друга лишь дверным проемом.
В первой по обе стороны от зеркала в золоченой раме расположились два громоздких строгих черных кресла. Над одним из них отсчитывали мгновения старинные часы. Напротив приглашал погрузиться в пружинистую мягкую глубину, обтянутую черной кожей, внушительных размеров диван. Вдоль стен по углам ютились дубовые шкафчики, казавшиеся второстепенными и почти незаметными по сравнению с величественной мягкой мебелью. В громоздкой керамической напольной вазе, украшенной изображением оленей, скучали три розовых розы.
От помещения с черной мебелью спальню Берты и Иоанна отделял лишь проем без двери.
Все здесь было предельно уютно, по-домашнему.
В центре спальни громоздились две большие составленные кровати.
На шаги хозяйки откуда-то из-под полы голубого покрывала с заливистым лаем выкатилась маленькая, как подросший котенок, собачонка.
— Меккен, — нежно взяла на руки пушистого домашнего зверька Берта, представляя любимца девочке.
Глазки-пуговки белоснежной собачонки искрились радостью, а хвостик выбивал дробь безоблачного собачьего настроения.
— Жуть, какой красивый пес, — восхитилась девочка.
Меккен был, явно, хорош, и вместе с тем в нем чувствовалось какое-то благородство, необъяснимо отличавшее его от Смоленских очаровашек Шариков и Бобиков.
Берта аккуратно поставила Меккена на кровать. Видимо, в этом доме ему позволялось если не все, то, во всяком случае, почти все.
Собачонка послушно осталась в ногах, даже не попыталась пробраться поближе к расшитым шелком подушкам, на которых ждали сумерек ночные головные уборы — белый чепчик Берты и голубой колпак Иоанна.
В этой комнате не было ничего лишнего. Ничего, что нарушало бы чрезмерной оригинальностью умиротворенность спальни.
В углу у дверного проема блестел на солнце полированный шкаф для одежды. На тумбочке у трюмо примостилась деревянная шкатулка с закрытой крышкой, украшенной позолоченными вензелями.
— Komm! — повторила немка короткое приказание и махнула Нине рукой. На втором этаже оставалась еще одна комната.
Дверь оказалась закрытой, но ключ поблескивал в замочной скважине. Легким движением хозяйка повернула его. К удивлению Нины, в комнате не оказалось ничего кроме ворсистого светло-зеленого ковра. Видимо, помещение пустовало для какого-то счастливого случая, может быть, до тех времен, когда в доме появятся внуки.
Берта развела руками.
— Nun, bringe das Haus und tege den Hof.
(А теперь убирай. И подмети во дворе).
Она показала взглядом в окно.
Нина кивнула.
Кухонные заботы снова отозвали хозяйку.
Каблучки открытых домашних туфель Берты застучали по лестнице и стихли.
В доме стало так тихо, что настенные часы обрели особую таинственную власть. Казалось, это размеренно пульсирует сердце дома.
Большая стрелка незаметно подкралась к римской VI. Минутная, похожая на длинную стрелу, нарисованную на стекле морозом, тенью легла на IX.
Скоро вернется с работы хозяин. Это чувствовал и Меккен.
Собачонка еще раз осторожно рыкнула на гостью и скатилась вниз по ступенькам вслед за хозяйкой.
Быстро, не глядя по сторонам, Нина вымыла комнату. Ей не терпелось поскорее покинуть слепящий роскошью и давящий высокими потолками бессмысленно огромный дом.
Спина болела от усталости. Но оставался еще огромный двор.
Нина вздохнула и подняла глаза к розовеющему небу.
На фоне закатной дымки темнел, шелестел орешник.
Вызревшие уже орешки тихо покачивались: «Сорви, съешь нас, съешь».
«Съешь нас, съешь, сорви, сорви, сорви», — весело вторили налитые янтарем виноградины.
А может быть, запретные мысли нашептывал ветер. Нина протянула было руку в шершавую мягкость орешника, и тут же отдернула пальцы. Как обожглась.
«Не бери у них ничего», — вспомнились слова Стефы. — Ничего. Ничего. Ничего. Ни орешинки. Ни виноградинки. Ничего.
