Каирская трилогия (ЛП) - Махфуз Нагиб
Иногда, когда он очень уж настаивал на её переезде в его дом, ей казалось, что он намерен завладеть её содержанием и домом, который опустеет после её переезда, и тогда она чуть ли не со слепым упрямством отказывалась от его предложений. Когда же зять уступил её воле, она почти что с облегчением сказала:
— Не взыщи с меня за мою настойчивость, сынок, да возвеличит Господь наш тебя за твоё сострадание ко мне, но разве не видишь, что не могу я оставить свой дом?… Тебе намного лучше будет согласиться с такой старухой, как я, но заклинаю тебя Аллахом, позволь Амине и детям иногда навещать меня, после того как я не смогу выходить из дома, имея на то оправдание.
Вот так она и осталась в своём доме, как и хотела, и наслаждалась тем, что в нём она полноправная госпожа и вольна делать всё, что угодно, сохраняя даже любые прошлые привычки. Некоторые из её привычек были слишком уж эксцентричными — они касались дома и имущества — и находились в явном противоречии с мудростью, что приходит в старости, и терпимостью, а следовательно, казались одним из симптомов дряхлости и вырождения. Ещё одной привычкой — достойным украшением юности, — которую она сохранила, и которая добавляла величия её годам, была набожность. Эта привычка оставалась главной целью всей её жизни, источником надежд и счастья, которую она усвоила в раннем детстве от своего отца- шейха, а уже позже прониклась ею всей душой, будучи замужем, и тоже за шейхом, что был не менее её отца богобоязненным и набожным. Она оставалась искренней верующей, но не отделяла истинную религию от суеверий, пока соседки не стали считать её саму образованной благочестивой дамой. Одна лишь служанка Садика знала все её хорошие и плохие стороны, и сразу после ссоры, которая возникла между ними, она сказала:
— Госпожа, а разве для вас на первом месте такие пустяки, как ссоры и препирательства, вместо поклонения Богу?!
Та, разгорячившись, выдала ей в ответ:
— Подлая, и ты ещё будешь учить меня набожности и любви к религии? Нет, ты это делаешь специально, чтобы можно было позабавиться да обчистить меня. Аллах велел соблюдать чистоту и честность, но ты считаешь, что раз следишь за мной и требуешь отчёта, это и есть поклонение Богу?!
Из-за того, что религия занимала в её жизни такое важное место, её отец, а потом и супруг высоко ценили её, намного выше, чем того требовали семейные узы, и хотя она по-доброму завидовала им за то, что им выпала честь знать наизусть всю Божественную Книгу и хадисы Пророка, она вспоминала о том положении, которое занимала, лишь когда стала подбадривать и утешать Амину:
— Единственное, чего добивался твой муж, когда выгнал тебя из дома, так это то, что он открыто излил свой гнев на тебя за твоё неповиновение, но не перешёл пределы наказания. Да уж, зло не постигнет того, у кого был такой отец, и такой дед, как у тебя…
При упоминании об отце и деде сердце Амины наполнилось радостью, как у того, кто заблудился на дороге во мраке, и тут до него внезапно донёсся голос стражника, что воскликнул: «Стой! Кто идёт?» Амина поверила словам матери, страстно желая не только вновь обрести уверенность в себе, но и, прежде всего, уверовать в благословение обоих покойных шейхов. В её восприятии был лишь образ матери, её вера и величие нрава той. В этот миг на неё нахлынули воспоминания об отце, наполнившие её любовью и верой, вытащенные из вороха проблем благодаря благословенной памяти о нём. Старуха-мать принялась снова утешать её с сердобольной улыбкой на сухих губах:
— Да хранит тебя Аллах Своим милосердием. Вспомни о тех временах, когда здесь царила чума, да отвратит её Аллах, а также и то, как Господь наш спас тебя от беды, а твоих сестёр забрал. Тебя же зло так и не коснулось!
Радостная улыбка осветила её угрюмое лицо, и она устремила взгляд в тёмное далёкое прошлое, почти стёртое памятью, и в смеси воспоминаний, словно эхо того грозного времени, ясным светом ожил образ: она совсем ещё ребёнок выскакивает на улицу, а за закрытыми дверями дома на ложах болезни и смерти лежат её сёстры, или вот она смотрит из окна на непрекращающийся поток гробов, на людей, что удирают с её пути, или к ужасу и отчаянию своему слышит слова небольшой группы, которая обратилась к одному шейху — а им случайно оказался её отец — и жалобно заревела и стала взывать к Всевышнему. Несмотря на ухудшение положения и смерть всех сестёр, она выскользнула из когтей чумы целая и невредимая: её чистую кожу омрачали лишь лимонный сок и лук, которые её заставляли принимать раз или два в день.
Мать с нежностью и состраданием продолжала разглагольствовать, будто воспоминания обратили её в прошлое и вернули ей преданную забвению и дорогую сердцу молодость без всякой примеси боли:
— Твоя счастливая доля уберегла тебя от чумы, но оставила одну в семье. Всё, что у тебя было в этом мире тогда — это надежда, утешение и счастье. Ты выросла прямо у нас под сердцем.
Услышав слова матери, Амина больше не видела эту комнату глазами — зато её видело только сердце, словно юность воскресла в этих стенах, в этом ковре, в этой постели, в матери, и в ней самой. Отец вновь вернулся к жизни и занял своё прежнее место; Амина же снова прислушивалась к ласковому воркованию матери, задумавшись об историях о пророках и чудесах, и вспоминая необыкновенные рассказы о ранних сподвижниках Пророка и о неверных, вплоть до Ораби-Паши [38] и англичан. Словно перед её глазами предстала вся прошлая жизнь со всеми её волшебными мечтами, надеждами и ожиданием счастья. Старуха-мать тоном подведения логического итога сказала:
— Разве Аллах не сберёг и не сохранил тебя?!..
При том, что слова матери прозвучали как утешение, они напомнили Амине о её нынешнем положении, и заставили очнуться от этого сладкого сна о прошлом и вернуться в уныние настоящего, подобно тому, кого одно единственное слово соболезнования, сказанное с хорошим намерением, заставляет страдающего вновь испытать муки. Она оставалась подле матери с чувством какой-то острой пустоты, которое испытывала лишь во время болезни. Это чувство было ей очень неприятно и тягостно. Долгий разговор с матерью занимал её внимание лишь наполовину, тогда как другая половина её была охвачена тревогой. Когда в полдень Садика принесла им поднос с обедом, старуха обратилась к ней, чтобы успокоить дочь:
— Ну вот, теперь пришла надзирательница, которая уличит тебя в кражах.
Но Амину на тот момент не волновало, крадёт ли эта женщина или, наоборот, хранит верность своей хозяйке. Садика ничего не сказала в ответ в знак почтения к гостье, с одной стороны, а с другой, потому что она уже привыкла и к резкости, и к нежности госпожи, и оставила их вдвоём.
Когда настал полдень, тоска Амины по дому лишь усилилась, ибо как раз в такое время её супруг возвращался домой обедать и вздремнуть, а после того, как он выходил из своей лавки, один за другим возвращались и сыновья. В её воображении, которое она черпала в страданиях и нежности, она отчётливо видела и свой дом, и его обитателей, словно они были рядом. Видела она и супруга: как он сам, без её помощи, снимает с себя кафтан и джуббу, и боялась, как бы он ни привык обходиться без неё с тех пор, как она вынужденно отдыхала. Она попыталась прочесть мысли, что кружились в его голове; заметил ли он ту пустоту, что осталась после неё в доме, и что он ощутил, когда не обнаружил в доме и следа от неё, не помянул ли её по той или иной причине?… А вот и сыновья возвращаются, вот они мчатся в столовую, соскучившись по кофейным посиделкам, и видят, что место её пустует, спрашивают о ней, а сёстры отвечают им угрюмым взглядом, да слёзы льют. Интересно, как воспримет эту новость Фахми, и поймёт ли Камаль, — тут сердце в груди её отчаянно забилось — что её нет рядом? И долго ли они совещались?…Чего они ждут?…
А может, они уже на пути к ней?… или им приказали не сметь и думать о том, чтобы навестить её?… Они должны уже быть в Харафише… Скоро увидим…
