Каирская трилогия (ЛП) - Махфуз Нагиб
— Что с тобой, мама?
— Ей-Богу, я не знаю, что и сказать… Я ухожу…
И хотя последняя фраза была сказана без определённой цели и прозвучала неожиданно для них, но отчаявшийся взгляд её и жалобные нотки в голосе имели мрачный смысл, и обе в ужасе воскликнули:
— Куда?!.
Амина, разбитая горем, жалея дочерей, которым придётся услышать это, хотя уж лучше они услышат от неё самой, ответила:
— К матери.
В паническом ужасе обе девушки бросились к ней со словами:
— Что такое ты говоришь?… Больше не повторяй это… Что произошло?!..
Ужас, обуявший дочерей, показался ей мукой, но в таком положении это было в порядке вещей. Страдание её забило ключом, и дрожащим голосом, еле сдерживая слёзы, она сказала:
— Он ничего не забыл и не простил, — она печально повторила эту фразу, указывавшую на всю глубину её боли… — Он питал ко мне злобу и лишь откладывал до поры до времени, пока я не выздоровела. Затем он сказал: «Ты немедленно покинешь мой дом»…, и ещё сказал: «Я не хотел бы застать тебя здесь, когда вернусь в полдень». — А затем с упрёком сожаления… — Слушаю и повинуюсь… Слушаю и повинуюсь…
Хадиджа нервно закричала:
— Я не верю! Я не верю! Скажи мне последнее слово ещё раз… Что стало с этим миром?!..
Аиша дрожащим голосом, переходящим в крик, воскликнула:
— Этого никогда не будет! Неужели ему настолько наплевать на наше счастье?!
Хадиджа снова запальчиво спросила мать:
— Что он имеет в виду… Мама, что он имеет в виду?
— Я не знаю. Это всё, что он сказал, я ничего не убавила и не прибавила.
На первый взгляд она ограничилась этими словами, хотя, возможно, ей хотелось большего выражения любви, но она приписывала себе их тревогу и страх. С одной стороны, её охватила жалость, а с другой — желание быть уверенной в себе, и она продолжила:
— Не думаю, что он имеет в виду что-то ещё, кроме того, чтобы устранить меня от вас подальше на несколько дней в качестве наказания за то, что я совершила.
В знак протеста Аиша спросила:
— Неужели ему недостаточно всего того, что и так произошло с тобой?!
Мать печально вздохнула и пробормотала:
— Всё в руках Аллаха… Сейчас я должна уйти.
Но Хадиджа преградила ей дорогу, и задыхаясь от слёз, сказала:
— Мы не позволим тебе уйти. Ты не покинешь собственный дом. Я не думаю, что в своём гневе он будет упорствовать, если вернётся и застанет тебя здесь.
Аиша с надеждой в голосе сказала:
— Подожди, пока не вернутся Фахми и Ясин. Отец никогда не согласится прогнать тебя из нашего общего дома.
Мать тоном предупреждения сказала:
— Неразумно нам будет вызывать у него приступ гнева, он же из тех, кого легко смягчить покорностью, тогда как непослушание лишь усилит его ярость.
Девушки снова запротестовали, но мать заставила их замолчать движением руки, и продолжила:
— Говорить тут бесполезно, я должна уйти. Вот соберу только свою одежду и пойду. А вы не тревожьтесь, наше расставание ненадолго, и мы встретимся вновь. Иншалла.
Женщина направилась к себе в комнату, что располагалась на втором этаже, а обе девушки — за ней все в слезах, словно маленькие. Она начала выкладывать из гардероба одежду, но тут Хадиджа схватила её за руку и с волнением спросила:
— Что ты делаешь?
Мать почувствовала, как на глаза ей наворачиваются слёзы, и говорить не стала, чтобы её интонация не выдала её, или чтобы не расплакаться самой. Она решила сопротивляться слезам, пока её дочери были рядом, и потому лишь отмахнулась рукой, словно говоря «Сейчас мне нужно собрать свои вещи».
Однако Хадиджа вспылила:
— Ты возьмёшь с собой только одну смену одежды…, только одну!
Амина лишь испустила глубокий вздох. Как бы ей хотелось, чтобы всё это было одним лишь тревожным сном. Затем она произнесла:
— Я боюсь, что его охватит гнев, если он увидит, что мои вещи по-прежнему на своём месте!..
— Мы их будем хранить у себя.
Аиша сложила всю материнскую одежду, за исключением одной смены белья, как и предложила сестра, и мать повиновалась им с глубоким облегчением, будто то, что она оставляла свои вещи дома, и впрямь доказывало, что она ещё вернётся сюда. Затем она принесла свёрток и сложила туда одежду, которую ей позволили забрать, и уселась на диван надеть чулки и ботинки. Девушки стояли напротив и в растерянности наблюдали за ней. Сердце её было растрогано. С напускным спокойствием она сказала:
— Всё вернётся на свои места. Наберитесь храбрости, чтобы не провоцировать его гнев. Поручаю вам следить за домом и всеми его обитателями. Я полностью уверена, что вы обе справитесь с этой задачей. Не сомневаюсь, Хадиджа, что Аиша будет тебе всячески помогать. Занимайтесь тем, что мы делали вместе, как если бы я была с вами. Вы обе достойные барышни, чтобы жить в этом доме и управлять им.
Она поднялась и пошла за своей накидкой, надела её и опустила на лицо белую вуаль. Делала она это намеренно не спеша, чтобы продлить последний мучительный миг, когда обе её дочери стояли перед ней в оцепенении, не зная, каким будет следующий шаг. Ни одна из них не находила в себе смелости броситься ей в объятия, как того хотела. Так, в мучении и тревоге пролетали секунды, пока их терпеливая мать не испугалась, что выдержка изменит ей, и сама сделала шаг им навстречу, склонилась к ним и поцеловала обеих по очереди, прошептав на прощание:
— Крепитесь. Да будет Господь наш со всеми нами.
И тут обе дочери вцепились в неё и разревелись.
Мать покидала дом с глазами, мокрыми от слёз, которые застилали ей путь, от чего всё казалось расплывчатым…
33
Она постучала в дверь старого дома, испытывая и страдание, и смущение одновременно, и думала о том, какое тревожное впечатление произведёт её приход сюда — женщины, на которую разгневался муж и выставил её за дверь. Дверь вела в тупик, который отделялся от переулка Харнафиш и заканчивался мечетью, что приютилась в самом углу. Много лет в ней отправляли молитву, но потом из-за ветхости её бросили, и на память о ней остались лишь развалины. Всякий раз, когда она навещала мать, она проходила мимо этой мечети, а в детстве у её дверей поджидала отца, который возвращался домой после молитвы. Иногда она, развлекаясь, просовывала голову внутрь и видела молящихся в земном поклоне, или рассматривала группу дервишей, что собрались в переулке, зажигали светильники и раскладывали циновки, а потом устраивали зикр.
Дверь открылась, и из неё высунулась голова чернокожей служанки, которой шёл пятый десяток. Как только она заметила гостью, её лицо засияло от радости, и она испустила приветственный крик. Затем она посторонилась, пропуская её, и Амина вошла в дом. Служанка же не сдвинулась с места, словно ожидая, что следом войдёт ещё один гость, и Амина поняла, что под этим подразумевалось, и недовольно прошептала:
— Садика, закрой дверь…
Служанка удивлённо спросила:
— А господин не пришёл разве вместе с вами?
Она отрицательно покачала головой, делая вид, что не замечает её изумления, и прошла через двор, в середине которого находилось помещение, где в печи пекли хлеб, а в левом углу располагался колодец с водой, на узкую лесенку, по которой добралась до первого этажа, бывшего также же и последним. Прошла по коридору в комнату матери и вошла. Мать её сидела на диване посреди маленькой комнатки, и в обеих руках держала длинные чётки, что свешивались ей на колени. Глаза её были устремлены на дверь с любопытством, вызванным стуком в дверь. И когда вблизи послышались шаги, и к комнате подошла Амина, она спросила:
— Кто..?
На губах её появилась слабая улыбка, которая выражала радость и гостеприимство, словно она предполагала, что у неё будет ещё один гость, о котором она спросила. Амина ответила ей тихим и грустным голосом:
— Мама, это я, Амина…
Старуха спустила ноги на пол и стала щупать туфли, пока не наткнулась на них и не просунула в них ноги, встала и раскрыла объятия, в возбуждении ожидая дочь. Амина кинула вуаль на диван и бросилась в материнские объятия, целуя её в лоб и в щёки, а та целовала губами в те места, до которых могли достать губы: голову, щёки и шею. Когда их объятия закончились, старуха нежно похлопала дочь по спине и в любопытстве уставилась на дверь. На губах её играла улыбка, готовая приветствовать ещё одного гостя, как и Садика только что. Амина снова догадалась, что означает эта её поза, и покорно сказала:
