Александр Барков - Денис Давыдов
У своего ближайшего приятеля Бегичева на Мясницкой Давыдов познакомился и сдружился с автором бессмертной комедии «Горе от ума» Грибоедовым. Несколько позднее Грибоедов писал Бегичеву из Петербурга: «Дениса Васильевича обнимай и души от моего имени. Нет, здесь нет этакой бурной и умной головы, я это всем твержу, все они, сонливые меланхолики, не стоят выкурки из его трубки!»
Давыдов, встречавшийся с Грибоедовым в Москве и на Кавказе, высоко ценил его талант и с присущим пламенному гусару юмором писал А.П. Ермолову: «...Сейчас я от вашего Грибоедова, с которым познакомился по приезде его сюда, и каждый день с ним вижусь. Мало людей мне более по сердцу, как этот уникум ума, чувства, познаний и дарования! Завтра я еду в деревню и если о ком сожалею, так это о нем, истинно могу сказать, что еще не довольно насладился его беседою!»
В заметках и анекдотах о разных лицах Давыдов упомянул о том, что Грибоедов долгое время служил при генерале А.П. Ермолове. Причем Ермолов любил его, как родного сына.
Почитая талант автора знаменитой комедии, но находя в нем недостаточные способности и рвение для несения военной службы, генерал много раз давал ему продолжительные отпуска для «творческих утех».
После знаменательного события 14 декабря Ермолов получил «высочайшее повеление арестовать Грибоедова». Генерал должен был захватить все его бумаги и срочно доставить их с курьером в Петербург.
Грозное повеление настигло Ермолова в пути следования его с отрядом. Во что бы то ни стало желая выручить Грибоедова из беды, генерал тотчас же предупредил его и тем самым предоставил ему возможность уничтожить многое, что могло бы повергнуть его к немилости властей.
Уведомленный обо всем случившемся адъютантом Ермолова Талызиным, Грибоедов немедля сжег «все бумаги подозрительного содержания».
А спустя несколько часов после предупреждения на квартиру Грибоедова нагрянул подполковник Мищенко, дабы произвести обыск и арестовать его.
При обыске подполковник обнаружил лишь груду золы. Зола свидетельствовала о том, что Грибоедов быстро принял все необходимые для своего спасения меры. Арестованный 22 января 1828 года в крепости Грозной и доставленный в Петербург, он смог оправдаться на следственной комиссии и был освобожден с «очистительным» аттестатом. Он вернулся на Кавказ, где в это время началась война с Персией.
Знакомство Дениса Давыдова с Пушкиным в Петербурге в 1818 году переросло в крепкую дружбу. Дружба эта продолжалась многие лета вплоть до кончины гениального поэта.
Еще учась в Лицее, Пушкин увлекся поэзией «Дениса-храбреца» и славил его гусарские подвиги. Впоследствии великий поэт признался, что в молодости он «старался подражать Давыдову в кручении стиха и усвоил его манеру навсегда».
Бывший поручик Чугуевского уланского полка М.В. Юзефович, повстречав Пушкина на Кавказе в 1829 году, спросил у него: «Как вам, Александр Сергеевич, удалось не поддаться тогдашнему обаянию Жуковского и Батюшкова и не попасть, даже на лицейской скамье, в их подражатели?» На что Пушкин без колебаний ответил: «Я этим обязан Денису Давыдову. Он дал мне почувствовать еще в Лицее возможность быть оригинальным».
Услышав о столь лестном отзыве о своем творчестве, исходящем из уст первого поэта на Руси, Давыдов с гордостью писал об этом Вяземскому: «Он (Пушкин), может быть, о том забыл, а я помню, и весьма помню!.. Ты знаешь, что я не цеховой стихотворец и не весьма ценю успехи мои, но при всем том слова эти отозвались во мне и по сие время меня радуют...»
В конце двадцатых – начале тридцатых годов Давыдов часто видится с Пушкиным в златоглавой столице. Они гостят у поэта Вяземского в его имении Остафьево под Москвой. Встречаются и в доме самого Дениса Васильевича на Большом Знаменском переулке, и на квартире у Вяземского, у Федора Толстого, у Нащокина, у Баратынского... Посещают Английский клуб. Давыдов навещает Пушкина в гостинице «Англия» в Глинищевском переулке, где не раз останавливался поэт, приезжая из Петербурга. «В бытность Пушкина у Нащокина в Москве, – вспоминает П.И. Бартенев те добрые времена, – к ним приезжал Денис Васильевич Давыдов. С живейшим любопытством, бывало, спрашивал он у Пушкина: «Ну что, Александр Сергеевич, нет ли чего новенького?» – «Есть, есть», – приветливо говаривал на это Пушкин и приносил тетрадку или читал ему что-нибудь наизусть. Но все это без всякой натяжки, с добродушною простотою».
Накануне свадьбы 17 февраля 1831 года Пушкин устроил «мальчишник» на арбатской квартире в доме Хитрово. На прощание с холостяцкой вольницей он пригласил близких друзей, среди которых помимо «Дениса-храбреца» были Нащокин, Вяземский, Баратынский, Языков, Иван Киреевский, брат Левушка и другие...
4 апреля 1835 года Давыдов писал Пушкину: «Помилуй, что у тебя за дьявольская память, я когда-то на лету поведал тебе разговор мой с М.А. Нарышкиной. «Vous preterez les suivantes»[9] – сказала она мне: «Parse guelles sont plus fraiches»[10] – был ответ мой, ты почти слово в слово поставил это эпиграфом в одном из отделений «Пиковой Дамы»[11]. Вообрази мое удивление и еще более восхищение жить так долго в памяти Пушкина, некогда любезнейшего собутыльника и всегда единственного родного моей душе поэта».
Давыдов и Пушкин любили песни цыган, ходили в «Грузины»[12] слушать знаменитый московский хор, во главе которого в те времена стоял немолодой уже Илья Соколов. У ворот ресторана всю ночь напролет бой неусыпных рассыпных бубенцов, скачут брички, кареты да тройки... Веселятся, шумят дворяне, купцы, офицеры... Всю-то ноченьку здесь – кутеж, хлопки пробок шампанского, бьются об пол, звеня, хрустальные бокалы, надрывно стонут гитары... Душой хора была цыганка Танюша, чаровавшая своими пылкими, сладкозвучными песнями и плясками весь цвет первопрестольной столицы, в особенности поэтов. Не потому ли «цыганские мотивы» так живо и картинно запечатлелись в их стихах!
Денис Васильевич прикрыл глаза и вновь представил себе на миг слаженный хор цыган. В центре его возвышался широкоплечий бородач Илья в белой рубахе навыпуск, перепоясанный ремнем с медной пряжкой, с гитарой и смоляными горящими очами. У Ильи присыпанные снегом кудри, смуглое лицо с невысоким лбом изрезано глубокими морщинами – следом необузданных страстей да немереных дорог, нос с горбинкой, как у ястреба, с косым шрамом на переносице. Во рту, слева, недостает зубов – то память о жестокой, кровавой драке из-за любимой Даши с заезжим красавцем, бравым усачом-кавалергардом.
Плавно, распашно, с азартом плясала и пела под аккомпанемент рыдающих скрипок, рассыпчатых гармоний и звенящих гитар Танюша. Красоты она была необычайной: матовая кожа, алые губы, тонкие брови то и дело взлетали вверх-вниз, большие черные с блеском глаза в обрамлении длинных ресниц. А в чарующих тех глазах полыхали то смех, то слезы, то горячая любовь... Порою Танюша махала платочком в воздухе, и все ее гибкое, статное тело начинало в такт песне и танцу вихриться, трепетать, содрогаться каждою жилкой.
Да и пела она так, что и не пересказать словами! В особенности свою любимую песню:
Ах, да не вечерняя, да заря,
Ах, да заря, ах, за-а-ря,
За-а-ря ведь как спо-о-ту-ха-ла-а-а,
За-а-ря ведь как спо-ту-ха-ла-а-а.
Хор неторопливо, потаенно, с рыданиями подхватывал, припеваючи:
Ах, да нэ, нэ, спо-ту-ха-а-ла
Спо-ту-ха-ла-а-а...
Степенные басы, стоящие позади хора, гудели, ребятишки заливисто, ямщицки посвистывали и били в ладоши...
Замерли очарованные и хмельные поэты. Стоят, крепко обнявшись возле дверей, затаив дыхание, слушают ямщицкую песню, думы думают, вспоминают о чем-то своем, заветном... У каждого праздник на душе, надежда в сердце. И по щеке опаленного битвами пламенного гусара невольно сползал, алмазом вспыхивала при свечах слеза радости и печали:
Ах, да вы подайте мне, ах, тройку,
Тройку, ах, да серо-пегих лошадей...
Денис Васильевич высоко почитал талант Пушкина и показывал «первому поэту на Руси» свои стихи в рукописи. Александр Сергеевич щедро давал ему добрые советы и правил отдельные строки. Доблестный партизан с благодарностью принимал замечания и пожелания своего поэтического кумира.
В начале тридцатых годов Пушкин прочел стихотворение Давыдова «Герою битв, биваков, трактиров...», живо припомнил былое: Грузины, хор цыган... – вдохновился и на обороте его рукописи написал такое четверостишие:
Так старый хрыч, цыган Илья,
Глядит на удаль плясовую,
Под лад плечами шевеля,
Да чешет голову седую...
Давыдову пришлись по душе пушкинские строки, он переделал их на свой лад и включил в стихотворение:
Киплю, любуясь на тебя,
Глядя на прыть твою младую:
Так старый хрыч, цыган Илья,
Глядит на пляску удалую
Под лад плечами шевеля...
В широких и раздольных гусарских пиршествах, буйных цыганских плясках и песнях жила удивительная, звонкая, вихревая удаль и поэзия, к печальному сожалению, ныне забытая и потерянная. Эту поэзию вольной цыганской жизни воспели в своих стихах Давыдов и Пушкин. Не в том ли секрет, что не обветшала, не утратила своей свежести и злободневности темпераментная, образная, ранящая душу да-выдовская «Гусарская исповедь»?!
