Юрий Лиманов - Святослав. Великий князь киевский
— А дальше что? — спросил он Дуняшу.
— А дальше грустное. Дождался боярин, пока Микита в обход по Руси с песнями уйдёт, убил красавицу, а дом поджёг... И приходит ныне на пепелище Микита каждый год льёт слёзы кровавые из пустых глазниц... — Дуняша вздохнула и утёрла украдкой слезу.
Действительно, на пепелище они с Микитой однажды приходили, это правда. Так, может быть, и не легенда всё это? Данилке представилась красавица, чем-то похожая на княжну Весняну и на Дуняшу одновременно. Он так и сидел с приоткрытым ртом над миской, пока не кликнул его в дорогу слепец.
Днём снова зарядил дождик. Весняна слонялась по дому, хмурая, раздражённая. Дворовые попрятались, чтобы не попадаться ей на глаза. Дуняша усадила девок за пяльцы, те пели заунывно, хоть вешайся, хоть вой в голос...
Весняна снова вышла на крыльцо, прислонилась, как давеча, глядя в низкое, Лохматое от туч, небо.
В ворота постучали. Княжна вздрогнула. Постучали снова.
— Эй, кто-нибудь, отворите ворота! Заснули? — Крикнула она.
Из дома вышла Дуняша, подошла к воротам, прильнула к щели и сразу же стала открывать.
— Кто там? — нетерпеливо крикнула ей княжна, но Дуняша не успела ответить — в ворота вбежала ключница Мария в тёмном, промокшем плаще. Платок сполз на плечи, Тёмно-русые волосы выбились из-под гребня, синие глаза в опушке тёмных ресниц были заплаканы. Она заметила княжну на крыльце, подбежала к ней и рухнула перед самым крыльцом на колени — в лужу, в грязь.
— О милости прошу, государыня княжна!
Весняна всё ещё смотрела поверх головы Марии на ворота, потом поняла наконец, что того, кого она ждала, там нет, и обратила внимание на женщину, стоявшую по-прежнему на коленях, в грязи.
— Где же ты пропадала, почитай, три дня, Мария? Хороша ключница! Как в воду канула, а хозяйство без неё вкривь да вкось...
— О милости прошу! — повторила Мария, возвысив голос.
— Вот велю выпороть — и будет тебе милость! Говори!
— Дозволь на твоём дворе увечному дружиннику остановиться. Раны открылись в пути, плох он...
— Когда и кому я в приюте отказывала? Встань, не пристало ключнице на коленях ползать, — сказала Весняна спокойно. — Уж не суженого ли встретила по дороге, что так просишь?
— Суженого, княжна, суженого, без вести пропавшего, моего единственного... Сколько лет ждала, против разума надеялась.
— Это кого же? — заинтересовалась наконец Весняна.
— Может, помнишь, государыня, дружинного певца молодого, что Вадимыслом прозвали за разум и смётку? Того, что в плен попал тогда с отцом твоим...
Весняна нахмурилась гневно: сегодня словно все сговорились напоминать о неудачном походе отца.
— Отец всех выкупил!
— Не всех, княжна, его — нет... А теперь вернулся. Увечный, горит весь, лихоманка его терзает...
Весняна вспомнила и молодого дружинника, учившего её играть на гудах, и его песни, и то, как незаметно занял он место старого дружинного певца, могучего и, казалось, вечного Ясеня, когда тот стал вдруг прихварывать. Вспомнила о чём шушукались в девичьей: что её сенная девушка Мария влюблена в певца, а он на неё внимания не обращает, и ещё глухие слухи о том, что отец бросил раненого певца, когда бежал из плена, опасаясь, что станет тот путами на ногах... И не выкупил потом... А певца передавали от хана к хану, сохраняя жизнь увечному рабу за его песенный дар...
— Так что же ты, пусть входит.
— Прости, княжна, что не всё сразу сказала. — Мария продолжала стоять на коленях.
— Ну?
— Твой отец его не принял... Со двора согнал, в пределах княжества появляться запретил...
— За что?
— За повесть, им написанную.
— О походе отца?
Мария вздрогнула и безнадёжно горьким голосом прошептала:
— Знаешь уже...
Весняна долго молчала, теребя косу.
— Что же ты его, увечного, под дождём так долго держишь, дура?
Мария охнула, вскочила на ноги и побежала к воротам. Через минуту она уже вводила во двор двух мужиков с носилками, на которых лежал укутанный воинским изношенным плащом человек.
— Осторожно, осторожно, — предупреждала она мужиков, идя рядом с носилками, глядя в мокрое, без кровинки, с заострившимся носом лицо раненого, придерживая носилки и приговаривая ласково: — Потерпи, лада мой, потерпи... немного осталось...
Мужики с носилками скрылись на заднем дворе. Весняна всё стояла на крыльце и думала, что вот так же мог бы приехать и Борислав, пусть раненый, увечный, она бы выходила его... Но его нет, он в Киеве, а есть дождь, и тоска, и ожидание, и смутная зависть к Марии и её любви, такой прекрасной в своём неистовстве и такой горькой... И ещё томило её предчувствие, будто вошло в её дом вместе с этим человеком что-то новое, страшное, что переломит всю её судьбу...
ГЛАВА ВТОРАЯ
Ранним утром в библиотеке великого князя Киевского Святослава царил полумрак. На дворе моросил дождик, и сумрачность просторной горницы не могли скрасить даже цветные стёклышки в оконцах. Вдоль стен тянулись полки с книгами и свитками, в середине, у ларей, сидели переписчики-монахи. У открытого окна стоял смотритель библиотеки отец Паисий, изрядно поседевший, но не утративший лукаво-добродушного, временами по-детски наивного взгляда всё ещё ясных глаз.
— Вот же зарядил, проклятый, прости меня, Господи, на скверном слове, сеет и сеет, — проговорил Паисий.
Один из переписчиков, со смешливым, плотоядным, мясистым, до сальности, лицом, поднял голову и смиренно, с должным уважением к смотрителю, но и наставительно, словно говорил с ребёнком, сказал:
— Осенний дождик к будущему урожаю, отче.
— Это конечно, это да... Только земле оно благодать, а на душе муторно. — Паисий отошёл от окна, скользящим, лёгким шагом приблизился к переписчикам, заглянул в работу говорившего. — Ты работай, работай, Карпуша.
Скрипели перья, барабанил за окном дождь, по полкам ползали ленивые осенние мухи. Паисий отошёл от переписчиков, пробубнив по-латыни:
— Темпора мутантур эт нос мутамур ин иллис...
Карп смешливо перевёл шёпотом:
— «Времена меняются, и мы меняемся с ними», что должно понимать так: когда дожжит, у него мозжит...
Сидящий рядом с ним Пантелей хохотнул, издав звук «гы-гы» на самой низкой октаве. Быть бы ему дьяконом по его удивительному басу, но природа иногда выкидывает с людьми странные шутки — Пантелею медведь на ухо наступил.
Остафий, что сидел чуть в стороне, поднял голову от пергамента, строго взглянул на товарищей. Был он худ, носат, жидкие волосы, заплетённые в косицу, обнажали высокий лоб, чахлая бородка почти не скрывала узкого скошенного подбородка.
Паисий снова подошёл к окну, поглядел на низкие тучи, повздыхал, потоптался, вернулся к переписчикам. Заглянул через плечо Пантелея в рукопись, вчитался и даже руками всплеснул от возмущения:
— Ты чего пишешь, курья твоя голова?
— Гы-гы... Что дадено, отче.
— Ты читай, читай!
Переписчики подняли головы от работы, обрадованные передышкой и развлечением — от Пантелея всего можно было ожидать.
— «Лета от сотворения мира, — зачастил скороговоркой Пантелей, склонясь над листом, — шесть тысяч шестьсот девяносто второго1 навёл князь Игорь Северский полки на землю половецкую, и побеждены были наши гневом Божьим, и стало нам за наше прегрешение... — остановился в недоумении и растерянно закончил: — радость...» Гы-гы...
— Гы-гы, — передразнил его Паисий. — Ты вникни: половцев за год до похода князя Игоря наш великий князь Киевский Святослав Всеволодович разбил. И была радость. А князь Игорь его победу на своё поражение разменял. И стало нам горе. Так что надо писать?
— «Там, где радость у нас была, — покорно прочитал в книге Пантелей, — ныне же воздыхание и плач распространились».
То-то, орясина. Соскоблишь и перебелишь. — Паисий пребольно ткнул пальцем в макушку монаха и тут же перекрестился, набожно пробормотав: — Прости меня, Господи, на скверном слове...
Стукнула дверь, и вошёл княжич Борислав.
Отец Паисии радостно улыбнулся — он любил молодого княжича, хотя и раздражался частенько, споря с ним: Борислав опровергал, не утверждая, и утверждал, не настаивая. Княжич принадлежал к новому поколению молодых вельмож, не всегда и не во всём понятных простодушному, при всей его книжной мудрости, отцу Паисию. Оно возникло буквально на глазах при Киевском и Черниговском дворах за годы правления Святослава, годы тишины и благоденствия. Это поколение поражало способностью сочетать пристрастие к красивой одежде и роскоши в быту, что прежде считалось недостойным мужа, с глубокими и обширными познаниями в истории, искусстве, философии, с умением говорить легко и вскользь о важном, долго и витиевато о том, что недавно полагалось второстепенным, высказывая эллинскую мудрость, византийскую изысканность, восточную цветистость и славянскую созерцательность.
