Юрий Лиманов - Святослав. Великий князь киевский
Ты выслушай вначале, потом суди, княжна! — Микита посуровел, теперь это был не сгорбленный годами старец, слепой, убогий гудец, а певец, гордый сознанием того, что несёт он людям СЛОВО. Ударил по струнам и заговорил нараспев:
— Когда взяли половцы поганые в полон Игоря смелого, понеслась горестная весть по Руси, долетела до Путивля-города, до младой жены его Ярославны...
При имени Ярославна княжна нахмурилась и подняла руку, чтобы остановить певца, забыв в раздражении, что он слеп.
А Микита уже кончил зачин и без перерыва, только смирив рокот струн, чтобы не мешали они речитативу, заговорил:
Рано утром плачет Ярославна
Во Путивле на городской стене:
«Полечу зигзицей над Дунаем,
Омочу шёлковый рукав во Каяле-реке,
Утру князю кровавые раны
На могучем теле».
Рано утром плачет Ярославна
Во Путивле на городской стене:
«О ветер-ветрило!
Зачем так враждебно веешь?
Зачем несёшь стрелы поганых
На своих незримых крыльях
Против воинов моего лады?
Или мало тебе радости
Ввысь взлетать под облака,
Корабли баюкать на море?
Зачем, господин, мою радость
В ковыле развеял ты прахом?»[51]
- Хватит! — прозвенел голос Весняны. — Распелся... — И она передразнила Микиту: — «Не для пения, для чтения, для вникания...»
Бесшумно исчезли дворовые, ушёл и старый воин. Княжна встала с кресла, остановилась перед слепцом. Тот сидел, сложив руки на струны гудов, подняв голову и глядя пустыми глазницами мимо девушки.
— Вся песня о мачехе?
— Нет, княжна, всё более о боях да о князьях.
— Зачем это место выбрал, старый?
— Думал, неужто красота слова не одолеет вражды женской?
— О какой вражде говоришь, старик? Опомнись! Не я ей мачеха, она мне! Не она в захолустье живёт — я! — Княжна заметалась по горнице, натыкаясь на лавки, отбрасывая их ногой. Обернулась, сказала яростно: — Не было красоты в песне, не ранила бы так...
— И о тебе ещё споют, княжна.
— Кто? Ты?
Микита опустил голову. «Нет, — подумал, — уже не я... Я свои песни отпел, теперь только повторяю. Уходит леваческий дар с годами...»
Стукнула дверь.
— Ушла княжна? — догадался он.
— Ушла, дедушка, — ответил Данилка.
— И кто тебя за язык тянул, парень... Знать надо, при каком княжеском дворе какие песни петь.
А Весняна стремительно шла по дому, бросая испуганной дворне:
— Работайте, что расселись! — Всего два дня, как Марии-ключницы нет, а уже распустились!
Выплеснув гнев, вернулась в горницу, подошла к Миките с вопросом:
— Кто же воспел Евфросинью свет Ярославну? — «Свет Ярославна» прозвучало в её устах издевательски.
— В Киеве слышал на подворье...
— Значит, уже и в Киеве люди красоту мачехи славят? Данилка бухнулся на колени, заговорил сбивчиво, надеясь успокоить княжну, умерить её гнев:
— Нет, нет, княжна, нет! Ты не думай, не поют. Мы первые. Микита переимчивый, раз услышит — век помнит. А так — нет, не поют.
— Загадками говоришь. — Княжна села.
— Мы случайно встретили князя Борислава. Он только что вернулся от половцев, куда с посольством великого князя ездил, мир заключать. Вёз с собой он дружинного певца увечного, из половецкого плена его выкупил... Твоего отца, князя Игоря, дружинник... вот он и сочинил...
— И давно он вернулся? — спросила Весняна.
— Кто, княжна?
— Борислав.
— Да уже недели три... Его в Киеве с колоколами встречали, он мир с половцами привёз...
— Три недели? — Княжна встала. — С половцами мир до первого наезда, сами вчера видели, какие они... в мире! Три недели... — Она прошлась по горнице. — Нет, брешет он. В тот раз отец всех воев выкупил. Брешет ваш увечный, не дружинник он! — И вышла.
— Только сейчас говорил тебе, парень, придержи язык-то. Ежели не знаешь чего, лучше промолчи...
— А что я такого сказал, дедушка?
— Борислава помянул. Ждёт она его, а ты — «три недели, как вернулся»! Да и не князь он вовсе, а так, княжий сын, безземельный. Был бы князем, давно бы Весняну просватал. Нету им, княжнам-то, воли в любви, нету им и любви, и браки-то их заключаются не на небесах, а на княжеских советах...
Пришла всё та же девушка, повела певца и поводыря в отведённую им горницу. Данилка шёл за ней, с волнением глядя, как колышутся в такт лёгким, танцующим шагам девки крутые бедра под белёным полотном домашней длинной рубашки, и мучился от того, что не смел спросить, как её зовут. Микита словно догадался о мыслях своего поводыря.
— Как зовут тебя, красавица?
— Дуняша. — Девушка приостановилась, и Данилка натолкнулся на неё в тесном проходе. Ему показалось, что она нарочно прижалась к нему всем своим гибким телом и тут оттолкнула его: — Какой ты неловкий, Данилка, — сказала со смехом.
В маленькой горнице Микита сразу же сел на лежанку.
— Как отдохнёте, дедушка, спускайтесь в баньку, княжна велела протопить для вас. — Дуняша откинула тканый полог на лежанке, будто певец мог видеть льняную белоснежную застилку, подвинула лавку, на которой стояла миска с варёной репой и сочными кусками мяса, ненароком задела Данилку локтем. — А Данилка может спать на сеновале, если охота... — И выскользнула в невысокую дверь, притворив её за собой без скрипа.
— Иди, парень, иди, вижу, не сидится тебе, я тут правлюсь и сам.
Весняна стояла на крыльце. Данилка проскользнул мимо княжны во двор, к чёрному крыльцу. Весняна не обратила на него внимания, мысли её были далеко, в Киеве. Три нежели, как приехал Борислав, ни весточки, ничего...
Данилка остановился под навесом, загляделся на княжну. О чём она думает? О княжиче? Ждёт? Ему стало горько за эту красивую, властную и, видимо, умную девушку, облечённую жить вдали от отцовского двора и от любимого. «Почему?» — подумал он, и сами собой стали складываться Белова: «Горше горького бессилие, горше горького неволие...» Нет, было в них что-то чужое, слышаное-переслышаное от деда Микиты, от других. Вот тот, неведомый ему дружинник, мельком встреченный в Киеве, тот имел смелость петь по-своему, гордо заявив уже в самом зачине, что будет слагать по своему разумению, а не по велению Бонна...
Утром Микита встал чуть свет, растолкал поводыря.
— Кто рано встаёт, тому Бог подаёт.
— Данилка сел, зевая. Тело ломило от лежания на жёстком, в животе урчало. Он потянулся, встал.
— Дождик вроде стих. Пойдём, Данилка поклонимся на поварне, может, сготовили уже чего, и в путь.
— Куда в такую рань, дедушка?
— В Киев, обратно.
— Мы же в Новгород-Северский хотели...
— Передумал.
В поварне хлопотала Дуняша, гордо позванивая ключами. Высвободившись, присела рядом, смотрела, как вкусно ел Данилка, и говорила без умолку:
— Старый, — Данилка догадался, что речь идёт о старом дружиннике, дядьке при княжне, — ключи мне доверил... Ключница Мария в город уехала, третий день как нету, видно, что-то стряслось... А ты в Киеве живёшь?
— Мы с дедушкой Микитой на дорогах живём.
— Правда? — удивилась Дуняша.
— Правда, красавица, так оно и есть, — подтвердил Микита. — Данилка лжу говорить не приучен.
— А в Киеве был?
— Был — ответил Данилка.
Микита встал:
— Благодарствую, Дуняша, наелся. Пойду на дворе посижу...
Данилка вскочил, чтобы проводить слепца.
— Сиди, парень, ешь, я сам, — сказал Микита и, постукивая палкой, вышел.
— Ты давно у Микиты? — спросила Дуняша, как только старик вышел за дверь.
Данилка кивнул.
— А правда, что про него у нас в девичьей болтают?
— Что?
— Будто в молодости любила его одна девушка, такая пригожая, такая прекрасная, что ходили к ней и князья, и бояре, только всем она отказывала, милого певца ждала. А он Русь обойдёт, все песни споёт и к ней возвращается с подарками. И вот однажды молодой боярин, голову от страсти потерявший, замыслил молодушку умыкнуть. В самый раз вернулся Микита, отнял красавицу у боярина, а тот взял да и ударил его половецкой витой плёткой и выбил ему очи. Правда ли это?
Данилка никогда ничего подобного от Микиты не слыхал. Он решил, что спросит певца непременно, но потом подумал, что не стоит — так рождаются народные сказания, а он случайно оказался у истоков легенды. Так надобно ли пытаться узнать истину?
— А дальше что? — спросил он Дуняшу.
— А дальше грустное. Дождался боярин, пока Микита в обход по Руси с песнями уйдёт, убил красавицу, а дом поджёг... И приходит ныне на пепелище Микита каждый год льёт слёзы кровавые из пустых глазниц... — Дуняша вздохнула и утёрла украдкой слезу.
